«Я женщиною рождена, и мне…»
Я женщиною рождена, и мне
Присущи наши, женские понятья.
Готова я упасть в твои объятья,
Когда мы вместе; въяве ли, во сне
Пульс прояснен, а разум — в пелене.
Так создан свет — над беднотой и знатью
Владычит Страсть. И снова я проклятью
Подчинена, унижена вполне.
Ты не подумай, что из-за измены
Здоровой крови шаткому уму
Я сразу полюблю тебя. На смену
Презренью жалость сердцем не приму —
Напротив. Нам, безумцам, несомненно,
Слова при новой встрече ни к чему.
Услышав симфонию Бетховена
О музыка, не умолкай, звучи!
Обратно в мир не отвергай, продлись!
Твои животворящие лучи
В моей душе, как маяки, зажглись.
Ты властного прозрения полна:
Злость, зависть — все, гнетущие Добро,
Застыли в путах колдовского сна,
Как поварята в сказке у Перро.
Вот лучший в жизни миг! Покой храня,
Цветет напев, а хрупкий стебелек
Его истерзан… Не отринь меня,
Гармония, пока не грянет Рок
И мой волшебный город не сметет…
О музыка, одна ты мне оплот!
«Из всех кричащих в крайностях недужных…»
Из всех кричащих в крайностях недужных:
«О, смилуйся, жестокая Любовь!»
Сочти меня слабейшей из ненужных —
У них на смятом сердце рдеет кровь.
Они томятся, криком оглашая
Темницу и во сне и наяву.
Моя кручина в точности такая:
«Пусти на волю! Не переживу!»
Оковы разорвать бы мне хотелось,
Но золотом они в ушах звенят…
А если вдруг найду в себе я смелость,
Не брошу все равно тюремный ад —
Меня здесь сторож оделяет хлебом,
Тот, чьи глаза в родстве со звездным небом.
«Когда тебя не станет и твой взгляд…»
Когда тебя не станет и твой взгляд
Из бурных век пронзать меня не сможет,
Планеты две на небо прилетят
И звездный блеск сияньем уничтожат
На краткий миг, и кто-то из окна
Продрогшего увидит их со страхом
Вон там, где туч распалась пелена,
А ты, родной, умрешь и станешь прахом, —
Неужто я тебя переживу?
Неужто мне чужда моя утрата?!
О нет! Когда бессильно призову
Тебя из воздуха, из небоската,
Мой мозг запомнит ярость глаз-планет —
Ведь ярче их на небе звездном нет!
«Я черствой не бывала никогда…»
Я черствой не бывала никогда —
Не огорчу ромашек полевых,
Не разорю ни одного гнезда,
Где птица пестует птенцов своих.
Зачем не успокоюсь до тех пор,
Пока перед окном груди моей
Не затрепещет, веселя мой взор,
Твоя душа — смятенный воробей?
«Ромашка, прочь из сердца моего!
Птенец, лети, пока открыт балкон!»
Кричу, стыдясь и мучась оттого,
Что я диктую Красоте закон.
Но поневоле, может быть, кричу —
Ведь отпускать тебя я не хочу…
«Я не дарю тебе любовь свою…»
Я не дарю тебе любовь свою
В прохладном, полном жемчуга ларце;
Ключ от него, как все, не утаю
И надписи не выбью на кольце:
«Semper fidelis»[1] — в знак моей любви.
Кольцо с пружинкой, сторожащей яд,
Который, будто в конуре, внутри,
Причудницы другие пусть дарят!
Легла моя любовь мне на ладонь.
Как яблоки — в подол, а в плат — цветы.
Возьми ее. Не обижайся, тронь!
Бессребреницы не чурайся ты.
Кричу, как малое дитя: «Смотри,
Что я тебе нашла! Все-все бери!»
«Разъятье рук твоих подобно смерти…»
Разъятье рук твоих подобно смерти.
Ужели без тебя умру опять?!
Нам не дано на этой хрупкой тверди
Двукратно жить, двукратно умирать.
Томясь у Времени в узде суровой,
К нам в дверь стучит его гонец — рассвет.
Но Время не подвергнет муке новой
Меня на гребне самых горьких бед.