И прежде чем он успел сдвинуться с места, женщина поднесла огонек к его смоченным спиртом волосам, которые в мгновение ока охватило синее пламя. Испуганно завопив, мальчишка закружил на месте, махал руками и ладонями лупил по своей голове, пытаясь загасить огонь, однако ничего не выходило. Мать засмеялась – как-то недобро, совсем уж ненормально, истерично, будто после долгих дней и недель непрекращающегося напряжения увидела нечто развеселое. А пламя на голове ее сына уже медленно поедало кожу, и тот стрелой метнулся в ванную, склонил голову над ванной, включил холодную воду, и мощный поток сделал свое дело.
Когда-то женщина души в нем не чаяла, как ранее – в своем муже с огненно-рыжими волосами – ее слабость (быть может, в какой-то степени и проявление нарциссизма), за которые она и влюбилась в него в свои студенческие годы. Но он, заделав ей ребенка, вскоре променял их на другую женщину – высокую, статную, с волосами как черный нефрит, на фоне которой посчитал свою жену серой мышью, несмотря на то, что еще в школе и институте она пользовалась большой популярностью. И она внушила себе, что на самом деле он был идиотом, которому не хватило мозгов понять, что красота его жены ему попросту приелась, как через годы приестся и сомнительная, фальшивая красота черноволосой цапли. А ребенок, по всей видимости, и вовсе стал для него тяжелым бременем, являющим собой конец его гулянкам, распутнической свободе. И когда он ушел от них, мальчик перестал узнавать в женщине родную мать; он видел в ней чужачку, будто в его жизни снимали продолжение «Вторжения похитителей тел» – фильма, который годами позже он смотрел в видеосалоне и в процессе поймал себя на чувстве déjà vu.
Несколько месяцев кряду женщина не водила своего сына в садик после того, как подожгла ему волосы, боясь оказаться за решеткой. Однако искупить свою вину перед ним не намеревалась. Напротив, продолжала всячески над ним издеваться, поднимала на него руку, обвиняла во всех смертных грехах. А малыш не мог понять, в чем провинился перед ней, изо дня в день плакал, и ему ничего не оставалось, кроме как, в конце концов, смириться с происходящим.
Однажды его мать, напившись, глубокой ночью собрала в два пакета все его игрушки, вынесла на задний двор и подожгла, а то, что от них осталось, в прихваченном с собой металлическом ведерке вернула домой. Шумно высыпала на подушку сына, тем самым разбудив его, и, не успел он ничего сообразить, лицом тыкала в еще малость дымящийся бесформенный пластик и куски металла, обжигая и царапая кожу.
– Нет, мам! Не надо! Мам!
– Нравятся новые игрушки? Нравятся?! Только и умеешь, что играть в эти дурацкие безделушки для тупиц! Лучше бы учился читать и писать – в школу почти через год! Какой же толк от тебя будет, когда вырастишь, бездарь?! – неистовствовала женщина, то надавливая ему на макушку, то дергая за воротник пижамы или за уши.
– Ма-а-а-ам! – кричал он, захлебываясь слезами. И потом, когда мать таки оставила его в покое и отключилась на другой кровати, не мог успокоиться до самого утра.
Что может быть обиднее для ребенка, чем тирания и рукоприкладство со стороны его же родителя, самого близкого и родного человека?