— Тяжело, браток?
Круглов ничего не ответил, воспаленными глазами взглянул на него и, встретив дружеский взгляд, вдруг почувствовал, что он не одинок, что рядом есть кто-то, кто еще думает о нем и хочет чем-то помочь.
— Ничего, крепись, — продолжал Васильцов, — жизнь, браток, дорогая штука, и расставаться с ней ни за что ни про что не стоит. Драться нужно за жизнь, драться! И уж если умирать, то не даром, а так, чтобы смерть твоя хоть какую-то пользу принесла.
Он протянул Круглову кусок черного хлеба, кружку воды и, глядя, как дрожащими руками Круглов макает хлеб в воду, продолжал говорить неторопливо и глухо:
— Сил у каждого человека много, только не каждый умеет силы свои собрать. Ты вот, к примеру, лежишь небось и навсегда прощаешься с жизнью. А это глупо и бессмысленно. Человек не о смерти, а о жизни думать должен, о жизни, понимаешь, и не о той, что прожил, а о будущей. Представь только, какая у тебя жизнь впереди, когда ты избавишься от всего, переживешь все, перемучаешься и по-иному, чем прежде, жизнь свою построишь. Сразу силы к тебе вернутся, и все эти ужасы, что нам испытать довелось, станут такими мелкими перед тем великим и прекрасным, что ждет тебя впереди.
И мокрый, липкий хлеб, и теплая, поразительно вкусная вода, и сам Васильцов, и его слова казались Круглову не действительностью, а продолжением сна, только сна не кошмарного с постоянным видением Кости Ивакина, а радостного и веселого, которые посещали его только в далекие детские годы.
— Вот нас тут почти две сотни немцы загнали в сарай, — продолжал Васильцов, — и многим, конечно, не пережить этих мучений. Только за что, спрашивается, погибнет человек в таком сарае? Кому и какую пользу он принесет своей смертью? Никому и никакой! Умер, как бессловесная скотина. Ну дети — они еще не понимают, мы-то, взрослые, мужчины в особенности, должны понимать… Так вот подумай, браток: если б каждый из нас не в плен попал и не в таком сарае с жизнью своей простился, а честно дрался до последнего вздоха и убил, ну, хотя бы одного врага, разве там ему больнее было бы умереть? Нет! Пусть мучительно, пусть тяжело, но умирал бы он со спокойной совестью, зная, что если сам он умирает, то и враг погиб от его руки. И если б все мы, советские люди, дрались до последнего вздоха и по глупости или по случаю не сдавались в плен, а били этих варваров чем только можно, то война давно бы закончилась.
Наутро, едва забрезжил рассвет, ворота сарая с протяжным скрипом распахнулись, и загомонили гортанные, хриплые голоса охранников. Они прикладами, ударами сапог поднимали заключенных и выгоняли на улицу, где двумя рядами стояли солдаты с автоматами. Через полчаса, отделив мужчин от женщин и детей, охранники выстроили пленных и арестованных в длинную пеструю колонну. Откуда-то с других концов деревни охранники пригнали еще четыре партии людей, и колонна растянулась по всей деревне и далеко за деревню. Пеших охранников сменили конные, и мрачное шествие двинулось неизвестно куда.
Выйдя из сарая и стараясь не попасть под удары озлобленных охранников, Круглов разыскал Васильцова и пристроился рядом с ним. Теперь в свете разгоравшегося дня Круглов хорошо рассмотрел его. Был Васильцов плечист, невысок, с большой стриженой головой и короткими крепкими ногами. Худое землистое лицо его густо заросло давно не бритой щетиной рыжих с краснотой волос, и это старило его. Ничто не выделяло Васильцова из общей массы пленников. Только быстрые, острые глаза его с белесыми ресницами то искрились добротой и лаской, встречаясь с глазами пленных, то вспыхивали злыми огоньками, когда смотрел он на охранников.
— Главное, товарищи, спокойствие и взаимная выручка, — то одному, то другому пленному говорил он, — держаться друг за друга, помогать друг другу. Ослабнет кто, сразу помочь, не бросать, не оставлять на дороге. Фашисты никого не пощадят. Ослаб кто, свалился — сразу пуля, и все!
Взбитая сотнями ног пыль грязной кисеей повисла над дорогой. От неизвестности, от истощения и голода, от страха близкой смерти люди шли, понуро опустив головы, прижимаясь друг к другу, всячески отдаляясь от мрачных непроспавшихся охранников.
Прошел час, второй, третий, а колонна пленников все ползла не останавливаясь; все так же тревожно, с затаенной надеждой смотрели насквозь пропыленные, изголодавшиеся люди вперед; все так же, подъезжая и разъезжаясь, переговаривались конвоиры; все так же то в одном, то в другом месте высвистывала, рассекая воздух, плеть, вскрикивал то озлобленный, то отчаянный голос.