Особенно остро почувствовала это Вера потому, что сама еще по-настоящему не окунулась в жизнь, хоть и была самостоятельным работником, внутренне чувствовала себя еще девчонкой. Поэтому в первые секунды Вера без умолку и бессвязно говорила, не зная, что и как говорить, как держаться с ним. Однако старая дружба оказалась сильнее этого замешательства.
— Сережа, Сережка! — звонко, по-студенчески просто и душевно вскрикнула она. — Какой ты стал, Сережка! Неужели и Петро такой? Что же мы стоим у подъезда, пойдем к нам, поговорим. Сережа, я так рада…
Глава тридцать вторая
В управлении кадров, где майор Поветкин получил назначение на должность начальника штаба стрелкового полка, его попросили взять с собой лейтенанта Дробышева, который был назначен командиром пулеметного взвода в тот же полк. Поветкин согласился и потом не однажды раскаивался в этом.
Высокий, туго перетянутый в талии, тоненький, словно готовый переломиться, лейтенант, несмотря на свои, как он говорил, девятнадцать лет, был так наивен и так напичкан мечтами свежеиспеченного командира, что Поветкин, слушая его бесконечные разговоры, вначале снисходительно улыбался, а потом смертельно устал от этой болтовни и не обрывал Дробышева лишь из-за своей прирожденной деликатности. Непрерывно поправляя новенькое обмундирование, Дробышев морщил курносое веснушчатое лицо и, как заведенная машина, говорил и о своем детстве и о войне, рассуждая обо всем серьезно, обстоятельно, вынуждая Поветкина невольно улыбаться. Он с первых же слов понял, что перед ним восторженный, еще не совсем ушедший из детства юноша, никогда не видевший войны и судивший о ней по рассказам других и по тому романтическому представлению, что сложилось в его воображении.
Наивная болтливость Дробышева стала особенно невыносима Поветкину после выезда из Москвы. Пассажирские поезда к фронту не ходили, и ехать пришлось в пустом товарном вагоне. К счастью, в углу оказался ворох соломы, и Поветкин с Дробышевым устроились на ней.
— Красота, товарищ майор! — восхищался Дробышев. — У нас дома соломы целые ометы…
Поветкин лег на спину, закрыл глаза и, не слушая Дробышева, ушел в свои думы.
Внизу, ударяясь на стыках рельсов, дробно и равномерно выстукивали колеса.
«Ни-на! Ни-на! Ни-на!», казалось, выговаривают они, и Поветкин мысленно повторял в такт стуку, еще не веря, что Нина пропала и он ее никогда не увидит.
«Ни-ко-гда! Ни-ко-гда! Ни-ко-гда!» — совсем по-другому застучали колеса, и Поветкина вновь охватили сомнения. Он вспомнил, как Вера показала ему последнее письмо Нины, датированное первым днем войны. В этом необычно длинном — на восемь страниц — письме Нина, словно в завещании, писала обо всем. Она вспоминала детский дом, годы учебы в техникуме, рассказывала о своей работе и почти через каждые пять-шесть строк упоминала его, Сергея Поветкина. Читая это письмо, Поветкин с трудом удерживал слезы. Он вспомнил, как Нину, маленькую девчушку лет семи, грязную и оборванную, привезли в детский дом, как испуганно и робко смотрела она на всех, как пронзительно закричала, когда нянечка пыталась взять у нее черное, замасленное подобие куклы. Она не знала ни родителей, ни близких, у нее даже не было фамилии, и ее просто назвали Найденовой. Поветкин был на шесть лет старше ее и, как самый сильный из всех детдомовцев, взял ее под свое покровительство. Они сдружились, может быть, потому, что ни у него, ни у нее ни родителей, ни родственников не было. Эта крепкая дружба перешла в такую же крепкую и сильную любовь. И вот теперь второй год Поветкин ничего не знает о Нине.
«Ни-на! Ни-на! Ни-на!» — вновь выстукивали внизу колеса, и вслед за ними Поветкин повторял вечно незабываемое для него имя.
«Ее-нет! Ее-нет! Ее-нет!» — неожиданно заговорили колеса, и Поветкин замер, вслушиваясь в эти угрожающие перестуки.
«Фу, чепуха какая», — подумал он и приподнялся.
Дробышев хозяйственно хлопотал вокруг расстеленной на полу плащ-палатки, готовя завтрак. Не замечая, что Поветкин смотрит на него, он чему-то улыбался и, видимо, разговаривая сам с собой, шевелил по-детски припухлыми губами.