Все это встревожило Сергея, и он тут же поехал к Гвоздеву. Как всегда, новый председатель колхоза встретил его веселой улыбкой и по-военному четким докладом о положении дел.
— За истекший день обмолочено шестнадцать копен ржи, — чеканя слова, заговорил Гвоздов.
— Я был на току, видел, — остановил его Слепнев. — Меня сейчас другое беспокоит. С косовицей отстал ты…
— Как отстал? — удивленно вскинул брови Гвоздов.
— Так. Мешков всю рожь заскирдовал и овес убирает, а у тебя рожь-то в поле еще.
— Ну, это временно. Нажму — и баста!
Однако нажать Гвоздову не удалось. Под утро собрались тучи, и весь день моросил нудный, не по-летнему холодный дождь. В других колхозах на крытых токах шла молотьба. В Дубках тоже был хороший крытый ток. Однако подвезенных снопов хватило всего на два часа молотьбы, и все работы в колхозе стали. Грязный, в мокрой плащ-палатке, проклиная дождь, метался Гвоздов по колхозу. Все было напрасно. Даже в копнах рожь была мокрая, и ее нельзя было ни скирдовать, ни молотить.
С этого дня погода, словно издеваясь над людьми, неизменно повторяла одно и то же. Ночи стояли светлые, звездные, без единого облачка, а к утру стягивались тучи и начинался все тот же однообразный моросящий дождь. Все в эти дни ходили мрачные, злые, тревожно поглядывая на небо и ведя одни и те же разговоры о погоде. В Дубках неубранная рожь поникла, склонив колосья до самой земли. На не связанных в снопы кучах скошенной ржи уже появились первые зеленые ростки, окончательно губившие зерно. Прорастали и сложенные в копны верхние снопы.
Гвоздову с горем пополам в два дня удалось построить сушилку на колхозном гумне. И это не спасло положения. Уложенные на нее мокрые снопы сохли так медленно, что сутки работы сушилки едва обеспечивали час молотьбы. Тогда кто-то из стариков предложил сушить снопы в домах колхозников, на обычных русских печках, и над Дубками повис горький, стелющийся по земле дым. Это была тяжелая и неблагодарная работа. При такой сушке на печах зерно терялось, и в барабан молотилки попадал вышелушенный, почти пустой сноп.
В один из горестных дней к Слепневу в сельсовет заехал Листратов.
— Что нос повесил? — здороваясь, сказал он Сергею. — Ничего страшного. Не такие преграды ломали! Рабочий класс на помощь идет. Из Тулы целый эшелон отправлен. Я для твоего сельсовета триста человек выделил. Распределяй по колхозам и завтра встречай. А сейчас пойдем-ка владения твои осмотрим.
На этот раз Листратов изменил своей традиционной привычке завзятого конника и приехал на старом, дребезжащем «газике».
— А это, кажется, Бочаров, давай-ка зайдем к старику, — сказал Листратов, когда в ложбине передвоенного пара показалась сгорбленная фигура с размахивающими в стороны руками.
Это и в самом деле был Николай Платонович. С тяжелой соломенной севалкой на груди он вразвалку неторопливо шел полем, вручную рассеивая рожь. Когда машина поравнялась с ним, он уже высеял все зерно из севалки и хотел было идти к стоявшей невдалеке повозке, но, увидев машину, остановился.
— Удачного сева, Платоныч! — направляясь к Бочарову, весело закричал Листратов. — Старинку вспомнил, за севалку взялся. Помню, помню, какой ты мастер был. Зерно от зерна, как по мерочке…
— Да и ты, помнится, не из последних был сеяльщик, — добродушно ответил Бочаров.
— А почему вручную-то, что, сеялок, что ль, нету?
— Как нету, целых две. Да разве они управятся? До войны-то МТС сеяла, а теперь у самой МТС ничего нет.
— Да. Ничего не поделаешь. Война. Закурим, что ли? — протянул Листратов раскрытый портсигар.
— Давай закурим.
Слепнев настороженно смотрел на Листратова и Бочарова. С того времени как Листратов отстранил Бочарова, они еще не виделись, и, встретясь теперь, казалось, ни тот, ни другой не помнили прежних обид и разговаривали, как старые друзья.
Покуривая, они вышли на дорогу и, кивнув на заляпанную грязью машину, Бочаров спросил:
— Твоя, что ль?
— Моя, черт бы ее взял. То ли дело конь.
— Да, конь — это не то, что машина, — согласился Бочаров.
— Как дела-то, Платоныч? — спросил Листратов.
— Дела-то? — подумав, переспросил Бочаров. — Да как сказать-то? Надо бы хуже, да куда уж больше.
— Что так?
— Да так, вообще.
— Да ты говори, говори прямо. Ты что, боишься, что ли?