«Напорист и въедлив, — подумал о нем Федотов, — этот все узнает, до всего докопается».
И всякий раз, как только Чернояров поднимал руку, Федотов давал ему говорить, слушая, всматривался в его лицо. Говорил он солидно, чеканно рубя слова и в такт словам резко взмахивая рукой.
«Что это он так долго говорит, — поймал себя Федотов на неприятной мысли, — он же повторяет то, что сказал Аленичев».
И в самом деле, Чернояров говорил все только что высказанное Аленичевым, ничего не добавив и не изменив.
«А ну-ка, я самого тебя прощупаю», — решил Федотов и, перебив горячую речь Черноярова, задал ему пустячный вопрос совсем не из того раздача тактики, который обсуждали. Чернояров неожиданно багрово покраснел, опустил руки, и в его уверенных глазах мелькнула явная растерянность. Однако длилось это всего секунду. Чернояров вновь расправил грудь, приосанился и заговорил отрывисто и резко.
— Подождите, подождите, — остановил его Федотов, — я спрашиваю о построении боевого порядка батальона в наступлении, а вы мне об организации системы огня в обороне.
— Боевой порядок в наступлении, — не задумываясь, решительно и смело перешел Чернояров к новой теме, — должен быть построен так, чтоб разгромить и уничтожить противника, нанести ему невосполнимые потери, на его плечах ворваться на его же позиции и добить его там решительным и смелым ударом.
— Минуточку, — мягко остановил его Федотов, — так как же все-таки конкретно строится боевой порядок батальона?
— Боевой порядок батальона, — вновь чеканил Чернояров, — строится так, чтоб громить противника без передышки, не давать ему опомниться и остановиться…
«Не знает и криком прикрывает свое незнание», — определил Федотов и после этого все чаще и чаще спрашивал Черноярова. Тот отвечал все так же уверенно и твердо и все так же общими словами и не по существу.
— Вы отправили аттестацию на присвоение звания Черноярову? — когда кончились занятия, спросил Федотов своего начальника штаба.
— Сегодня отправлю, — ответил начальник штаба.
— Задержите пока. Присмотреться нужно. Звание присвоить никогда не поздно.
В эту ночь, как и всегда, Лужко с вечера ушел на передний край обороны, проверил все подразделения и вернулся в свою землянку под утро. На фронте по-прежнему было тихо. Только выдвинутые в нейтральную зону посты подслушивания докладывали, что где-то в глубине позиций противника едва прослушивается шум окопных работ. Это отмечалось каждую ночь, и Лужко, не раздеваясь, прилег на постель. Он закрыл глаза и, боясь заснуть, тут же встал, прошелся по землянке и позвонил в роты. Все дежурные доложили, что противник молчит и в подразделениях «все в порядке». До рассвета оставалось меньше часу. Еще пройдясь по землянке, Лужко присел к столу и взял фотографию Веры. Улыбаясь, ласково смотрели на него ее большие с двумя светлыми точечками глаза. На фотографии была особенно отчетливо видна так памятная ему крошечная родинка на левой щеке. В середине ее вился тоненький, едва заметный волосок, и когда он смотрел на него, сама Вера казалась ему золотой пушинкой, плавно мелькающей в воздухе. Ничего общего у Веры с этой пушинкой не было, но это представление о Вере навсегда осталось у Лужко. Отложив фотографию, он хотел было писать Вере письмо, но писк телефонного зуммера прервал его. Командир четвертой роты докладывал, что из окопов противника доносится неясный шум голосов и какие-то движения. Лужко приказал усилить наблюдение, поставить всех людей на боевые места и позвонил в пятую и шестую роты. Перед этими ротами на позициях противника было по-прежнему тихо.