Он — конечный, уродливый плод моего жестокого торжества над миром.
Плоть для моего разума, носящая его самые низменные страсти и пороки, почитаемые мною за истинную Справедливость…
Как рассудить нас? Того, кто денно и нощно казнил и мучил верящее в тебя существо, чьи заложенные богом устои не предусматривали варварской сути. И того, кто ради самоутверждения и по наивной вере в воспитание в себе мужчины, добровольно явился на жуткий пир хищников. Хищников, которые перемололи с чавканьем и ржанием его хрупкое сознание, породив в воспалившейся подкорке ущербного для себя самого монстра…
Кто виноват более?
Есть вопросы, на которые не существует ответов. Потому как изначально они рождены такими, чтобы остаться вечно доказываемой теоремой.
Добро и Зло. Что изначальнее, сильнее, первороднее?
Сила доброты или ума. Что побеждает чаще?
Свет и Тьма. Чего больше во Вселенной?
Я всю свою жизнь старался избегать долгих рассуждений на эту тему. "Не копайте себя глубоко, ибо откопав, ужаснётесь"… Так, кажется?
А потому я могу предложить ему лишь одно.
— Наш с тобою "спор существований" можно разрешить лишь одним способом. Ведь так?
Ответ я знаю. И просто наблюдаю с удовлетворением, как Тайфун согласно и спокойно кивает.
— Мне стоило бы, наверное, извиниться перед тобою, Вилле. За всё сделанное. Это была не твоя драка, и мне стоило гнать тебя взашей, невзирая на личную просьбу Полковника "поднатаскать мальчишку". А не учить тебя, спустя всего три дня, держать в твоей влажной, дрожащей ладони, нож…
Он криво улыбнулся. Видимо, вспомнил сам, как несмело тыкал им в подвешенную на крючьях мороженую тушу…
— Но я не буду извиняться. Сам знаешь. Это в какой-то мере был и твой выбор. А посему решить все вопросы и сомнения в «правоте» и «греховности» кого-то из нас мы можем только сами. И не на словах.
Вилле согласно кивнул:
— Всё-таки так, и не иначе… Ну да. В этом весь ты, Гюрза. Ни компромисса, ни пощады. Ни себе, ни противнику. А знаешь… Уж лучше б ты меня убил ещё там. Прямо под стенами тюряги. Поверь, тогда, ещё до того, как я отсидел там свою первую неделю, во мне не было той ненависти к тебе. И почему-то нет и сейчас.
Ты и я — словно действительно Учитель и подающий «надежды» Ученик, собравшиеся в пустой аудитории, чтобы решить вопрос в процессе высоконаучного диспута…
Было видно, что он действительно спокоен. Что ж, вот и ты понял, прочувствовал и узнал, что может и должен чувствовать настоящий Воин на пороге реально возможной гибели. От руки достойного противника.
Мне хотелось бы тебя с этим поздравить, ведь в этом ты уже сравнялся со мной… Но делать этого я не стал. Даже при всей моей врождённой бестактности я понимаю, что это прозвучало бы кощунством.
Я приготовился лишить жизни этого, далеко не случайного в моей жизни, человека. А потому просто безумно и безнравственно говорить ему о том, что лишь в последний момент ты увидел в нём то, к чему он так болезненно стремился весь свой недолгий век…
Это означало не похвалу. Это прозвучало бы просто унизительно. Как ни крути, он всё же стал мужчиной. Переступив через себя, он под моим беспардонным, животным насилием стал воином.
Он не второй, нет. Он просто единственный в своём роде…
— Вилле, я ведь убью тебя… Иначе просто и не может быть.
Он коротко и спокойно кивнул:
— Да, я знаю. Но ты же должен "дать мне шанс"? Я не надеюсь на чудо. За столько лет, проведённых с тобою, я понял, что против тебя чудеса не работают. Я много размышлял, откуда ты такой взялся. И я понял.
— И что ты понял, бестолковый? — Особенно теперь, в эти моменты, я могу вновь обращаться с ним так, как это было когда-то, когда он, сглатывая выступающие от боли и отчаяния слёзы, улыбался мне сквозь них, как улыбается грубым шуткам отца, из вроде бы лучших побуждений калечащего личность, безоглядно верящий ему ребёнок… Потому что он поймёт…
Господи, зачем я был так непроходимо глуп, так бессердечно настойчив и так слеп…
Он открыто и широко мне улыбнулся. И помимо собственной воли я как-то неумело ответил ему.
…Как когда-то… давно, когда мы — оба измученные и израненные — уходили…, уходили всё дальше, — прочь от наступавшей нам на пятки Смерти… Оставшись лишь вдвоём. Мы просто молча улыбались тогда друг другу, довольные тем, что живы, что выполнили то, считавшееся нереальным, за чем мотались в эти места. Ты выжил тогда лишь потому, что тебя учил и прикрывал я. Но я не говорил тебе об этом, никогда и ни за что не говорил…, нам всё было ясно и так. И мы просто глупо скалились, привалившись спиною к деревьям, и жадно хватали пересохшими ртами раскалённый воздух…
Я знаю, мы не враги с тобою, парень. Просто так случилось.
Просто… случилось…
Прости.
— …Я понял…учитель, что ты не человек. Ни в общем, ни в отвлечённом понимании. — Сигарета в его руках не дрожала, и когда он давал мне прикуривать, спичка зажглась с первого раза. Его рука замерла при этом у моего лица, как отлитая из бронзы. Твёрдо и основательно.
…Это хорошо, Вилле. Ты даёшь мне столь редкую в этом мире возможность убить мужчину. Не мальчишку… Не ничтожество.
— Всё, что я видел в тебе, не от человека. Да, ты страдаешь, как человек, и ты тоже смертен. Но чем больше я смотрел на тебя, тем больше понимал: ты — лицо Судьбы. Не жестокое и не радушное. Не кошмарное и не привлекательное. Ты — нейтрален. Как и весь этот мир, которому мы сами старательно, исходя из собственных желаний, надежд, пороков и страхов, «подрисовываем» лицо. На месте белесого пятна, оставленного нам для права собственноручно дописать недостающие и желаемые нам черты…
Несколько томительных секунд он молчал. А потом буднично и тихо спросил:
— Что тебе предложить? Ты же всегда был оригиналом…
Я оторвался от собственных глупых мыслей не по ситуации, и вскользь бросил, будто это занимало меня меньше всего:
— Мне всё равно. Можно шест.
Тайфун повёл бровями:
— Шест так шест. Правда, бамбука нет. Не сезон. Поэтому не будет возражений против полудюймовой трубы?
— Да не вопрос. Тащи. Тоже нехило.
Он повернулся к усачу, что ни жив, ни мёртв притаился где-то позади. Блин, я даже забыл за него! Вот, сказано, — человек умеет быть неприметным и прозрачным, когда по-настоящему страшно…
— Эй, как же тебя… Ай, просто принеси из слесарни два одинаковых отрезка. Порежь по метр шестьдесят. И быстро!
Тот словно сквозь землю провалился. Испарился. Лишь негромко стукнула вдалеке стальная дверь.
Вилле повернулся ко мне:
— У нас… точнее, у тебя, мало времени, Гюрза… Очень мало. Мне жаль, но…
Какое-то подозрение шевельнулось во мне и заелозило грязными лапами по макушке…
Брошенный в меня быстрый взгляд:
— Примерно два часа десять минут. Я активировал их…
Я похолодел…
— Как, твою мать, ты…
Он виновато развёл руками:
— Понимаешь, это на самом деле просто… Просто, — лишь стоит подумать и вспомнить, кто был или всё ещё дорог человеку в его жизни… Не Полковник давал тебе коды. Вы сменили их, когда… Ну, ты понимаешь…
Да, я понимал. Двухтысячный. Тот дурной год всему, практически всему миру доставил гору хлопот.
— Ну и вот… Полковник доверил это именно тебе. И ты составил сам эти комбинации цифр, а он уже просто их переписал. Верно?
Я вновь, как заведённый, мотнул башкой. Как-то не укладывалось в ней всё это…
— …Четыре порядка цифр. Дни рождения. По возрастающей, по степени твоих привязанностей…
— Сын…
При этих словах я вскинул на него глаза.
— Жена….
Во мне зашевелился, засуетился торопливый дьявол. Скорее, скорее же! Не тратить времени!
— и…, наконец, я… и сам Полковник… Всё.
Клянусь, его ясные глаза излучали вселенскую скорбь. И всё же, всё же…
Он сделал это.
— Зачем, Вилле… Зачем?! — я вскочил и заорал, как безумный. Вбегавший в это время с трубами наперевес усач чуть не упал от ужаса на спину, приняв последний мой вопль на свой счёт.