Наконец, от них отделяется Лондон и долго, очень долго спускается, осыпая перед собой небольшие лавины сухого, колючего снега.
Вечереет…
Иен подходит ко мне, и я вижу, насколько измождено его всегда такое холёное лицо.
Он смотрит куда-то сквозь меня, словно что-то напряжённо выискивает, старательно прислушиваясь к мёртвой морозной тишине…
— Иен… — я сам удивлён, насколько… прозрачен и бесцветен мой голос. Неужели мороз доконал меня настолько, что я почти угробил связки?!
Господи, почему же мне так холодно…
— Я здесь, Иен…
Он прищуривает синие глаза и пытается всмотреться в моё лицо…
— Это Вы, Босс? — его голос странно, до боли недоверчив. Словно он подозревает меня в чём-то гадком и подлом…
— Это я, Иен!!! Я здесь! — Боже, он что, ослеп?!
Тот наконец находит меня, понуро сидящего на поваленном стволе ссохшегося дерева, едва виднеющегося из заметенной снегом равнины…
Он немного отшатывается, словно среди ветвей зелёного дерева увидел у самого лица ядовитую гадюку…
Потом он вроде берёт в себя в руки, и как будто стыдливо опускает обмётанную инеем часть лица, на которой всегда горят мрачной решимостью его глаза.
Присаживается возле меня на свободный краешек бревна:
— Босс… Это действительно Вы, Босс… Что Вы здесь делаете?!
Я оторопело смотрю на него:
— Лондон, Христос с тобою… Я иду с вами… И я… отстал, прости… Впервые отстал…
Он как-то загадочно качает головою и говорит мягко, тщательно подбирая слова:
— Вам туда нельзя, Босс…
— Ты в своём уме, аглицкая шельма?! Как это мне — и туда нельзя?! Почему ж это?! — я безмерно, до остервенения возмущён и удивлён.
Бросаю быстрый взгляд на косогор. Все пятеро стоят там, терпеливо дожидаясь Иена, и отчего-то понуро опустив головы…
Англичанин долго и страдающе молчит. Потом поднимает на меня какой-то чересчур уж влажный взгляд, никогда доселе мною у него не замеченный:
— Потому что теперь это уже только наша драка, мистер Гюрза. Прошло столько времени, поймите… И Вам с нами здесь уже не по пути.
Я шалею:
— А с кем же мне теперь по пути, умник?!
— Вон с ним, — он кивает куда-то слева от меня.
Я резко оборачиваюсь… и немею.
Одетый в добротную, тёплую и новую одежду, в тёплом шлеме козьего пуха, с новеньким же баулом за спиной, передо мною стоит, грызя какие-то дурацкие орешки, Вилле…
Собственной персоной.
Всё такой же молодой, каким я его помню. Правда, что-то слегка его клонит влево… и почему ж у него залегли на веках землисто-серые тени?
Он приветственно взмахивает мне рукой:
— Еле догнал вас. Думал, придётся бегом бежать. Меня за тобою вот послали. Сказали — приведи. Ну, вставай, нам ещё идти далеко. Нужно управиться до рассвета.
Кажется, я либо сплю, либо сошёл с ума. Какой рассвет, куда, на хрен, с ним идти? Какой вообще здесь, с нами, Вилле?! Здесь что, нормальных вообще не осталось?!
Я оборачиваюсь за поддержкой к Иену. Но он медленно и молча кивает, ну прямо как врач в психушке:
— Он правду говорит, Босс. Вам — с ним.
— Погодите, погодите, ребята… Что вообще происходит, мне кто-нибудь объяснит?
Лондон грустно вздыхает и поднимает глаза к порошащему снегом небу.
— Босс, та тропа, — он показывает одетой в тёплую перчатку рукой в направлении тянущихся к вершине следов, — наша, Босс. Вам туда не дано. Потому что… здесь ходят только живые, Босс…
Обух к моей голове подобрали сразу.
И не успеваю я открыть рот, как Вилле нетерпеливо меня перебивает:
— Ну ты не понял, задохлик? Тебе ж ясно говорят, — дуй отсюда, здесь — для живых!
И пока я пытаюсь осознать, постичь смысл этих нелепых слов, он вдруг лезет в карман и достаёт оттуда серую картонку, чуть больше карманного календаря:
— Ах, да…. Чуть не забыл. Тебе вот велели передать. — И протягивает это «изделие» мне.
Я беру её негнущимися пальцами, верчу…
Ничего. Нет на ней ничего вообще.
Я смотрю с недоумением на Тайфуна, и он, словно спохватившись, лезет в другой карман:
— Подыши на неё…, - и извлекает картонку красную. — Это моя.
Я старательно дышу на этот презренный комок дрянной бумаги, затем отодвигаю чуть дальше… и перед моим взором проступают тиснёные водянисто-белой краской какие-то буквы.
Присматриваюсь…
"Гюрза". Дата рождения, ещё какая-то неразборчивая дата… И пересекающий всё это жирный знак вопроса…
Я поднимаю голову. Иена рядом нет. Он уже далеко и приступил к восхождению. Лишь на бревне осталась крохотная статуэтка из кости.
Беру её осторожно пальцами… и тут же понимаю, что это — дар.
Прощальный, тоскливый и от всего сердца.
…Сидящий с закрытыми глазами, под изящно вырезанным деревом зрелый мужчина, — с автоматом на коленях, в бандане и специальной амуниции непонятных родов войск безо всяких знаков отличия, — это я.
Присматриваюсь ещё внимательней — и едва не вскрикиваю от удивления.
Словно тщательно сберегаемую реликвию, обеими руками я прижимаю к груди совсем крохотное сердце…
…Вилле подходит, и под ним даже не приминается снег. Случайно смотрю вокруг себя — та же история. Ни следов, ни других свидетельств присутствия здесь стокилограммового тела…
Я закрываю глаза и воздеваю к небу какое-то не моё… лицо… Я уже знаю, что от моего тяжкого выдоха в меркнущие небеса не взметнётся облачко стылого пара…
…Самое страшное, что я больше не чувствую ударов снежных крупинок по векам и щекам. Лишь постоянный, непреходящий и будто навеки поселившийся в ставшем невесомым теле — холод…
Вилле нерешительно топчется рядышком, не решаясь отвлечь. Он будто понимает, что я прощаюсь…
Как велика и пуста бывает безвременная тишина….
— …Что написано у тебя в листке?
Он сопит, будто стыдящийся своей удачи мальчишка. Уж звуки и голоса друг друга мы, оба такие мёртвые, можем слышать…
— Стоит дата. Год… и день, месяц. Через сорок лет, три месяца и восемь дней от этого дня…
Я пришёл в своё обычное состояние, и теперь готов двигать, куда угодно.
— Это хорошо, Вилле. Мне отчего-то кажется, это дата твоего следующего рождения.
Он не находит, куда от удовольствия спрятать глаза:
— А ты, что у тебя?
Я встаю, потягиваюсь…, прячу статуэтку в потайной карман за пазухой.
…Ночь предстоит тихая и морозная, а путь, сказал Тайфун, долгий?
Я улыбаюсь ему искренне, во весь рот, словно всю жизнь только этим и занимался:
— А мне, Вилле, просто на роду написано всякий раз появляться раньше тебя. Уж поверь старику — негодяи и маньяки всегда востребованы на этой планете никак не меньше, чем робкие Ангелы…
Приобняв его за плечи, я делаю первые шаги. Он пытается подстроиться под меня, смешно семенит, как раньше, когда мы вот так шагали с ним в какую-нибудь местную «тошниловку», где иногда шутки ради брали по сто на двоих…
— Ну, и скажи теперь мне, пацан, а там, куда ты меня тащишь, обещают нам «жизнь», полную наслаждений и приключений?
Он заливисто хохочет, переносит свою руку через мою, и мы легко и свободно шагаем с ним по заснеженному полю в сторону заката.
Чудно, что и сказать, но мне становится рядом с ним куда теплее…
— И как же мы назовём тот задорный и приятный кабачок, что мы теперь на пару откроем, а, Вилле?
Он морщит лоб, что-то бормочет своими так и не повзрослевшими на вид губами, и радостно выдаёт:
— "Там, где мы", пойдёт, Учитель?
Я скашиваю критически белки, так и этак «прогоняю» в себе это название, и одобрительно киваю:
— А то! Лучше, по-моему, и не бывает…, Ученичок!
И мы снова смеёмся, уже так, как в первые дни нашего знакомства.
И так, продолжая болтать и смеяться, мы уходим всё дальше и дальше, и никто из нас так и не заметил, как из моего кармана незаметно выпал и упал, воткнувшись углом в снег, кусочек простенького картона, на котором внезапно затрепетала, чуть померкла… и с новой силой уже чётко заалела такая загадочная цифра "40"…
Новороссийск. Февраль — июнь 2009 г.