Такого человека я никогда прежде не встречал. Сколько, казалось, прожил на свете, всех уже переглядел и всяких, а такого в первый раз. Что-то было в нем непривычное, неукладистое, раздражающее и тревожащее, как знак какой на лице. Клеймо. Печать-отметина.
– Куда едем? – спросил он достаточно вежливо, чтобы вежливо ему и ответить, хотя я, если признаться, предпочел бы иной вопрос: «куда едете?»
– Я предпочел бы, – чванливо сказал мой невозможный друг, – такой вопрос: куда вы едете?
– Куда вы едете, – сказал тот, – я знаю. Вы едете туда, где нет еще напряжения. Но вам без меня не доехать.
Глаза согнал к переносице.
– Фамилия? – строго спросил мой друг.
– Анчутка.
– Должность?
– Чёрт вертячий.
– Дорогу знаешь?
– А то!
И мы поехали дальше.
Зыристый мужичок сидел возле меня, уложив портфель на колени, сладко жмурился на солнце. Мой невозможный друг развалился на заднем сиденье, выставив в окно голые пятки, чтобы остужались на ветерке, получал несравненное удовольствие.
– Это чьи же ноги... – говорил сонно, – да из чьей же... машины...
Мы ехали.
Дорога раскладывалась услужливо.
Жизнь по сторонам.
Смытые дали.
Из дверей в двери, из ворот в ворота, из поля в поле, в зеленые луга, в дальние места, путь-дорогою, сухим сухопутьем, от востока до запада, от озера до болота, от горы и до дола, от реки и до моря, от пути до перепутья, от леса до перелесья, от стара до мала, от зверя до гада, от города до пригорода, от села до погоста.
Горы высокие, долы низкие, озера синие, леса темные, звезды светлые, небо чистое, море тихое, поле желтое: без меня – как же вы тут обойдетесь?
Как же вы обойдетесь, когда не будет уже меня?..
– Из Москвы? – спрашивает.
– Из Москвы.
А он:
– Живут в Москве не в малой тоске.
И подхихикнул.
– Из колхоза? – спрашиваю.
– Из колхоза, – отвечает.
– Как называетесь?
– Хорошо называемся: «Путь к чистилищу».
И опять подхихикнул.
– Чем хихикать, – говорю, – лучше бы дорогу показывал.
– Это мы – счас!
Вынул из портфеля детскую игрушку – руль на палке, с гудком, с ручкой скоростей, приладил между колен. Едет – крутит рулем, бибикает, переключает скорости: совсем как я.
– Ребенку, – говорит, – везу. Наследнику. Лохмотенький мой. Лохмотка. Кривой вражонок. Побаловать.
– Ну и прозвища, – говорю, – у вас. Нигде таких не слыхал.
– Что вы, – говорит. – Сами удивляемся.
Тут – развилка.
Асфальт с проселком.
Основное шоссе с боковой дорогой.
Я кручу руль налево, на асфальт, он крутит направо, на проселок.
Поехали направо.
– Что вы, – повторяет, – что вы! Сами удивляемся.
Я – по тормозам!
Не работают...
А он:
– Плохая у вас машина. Совсем никудышная. Руля не слушается, тормозов тоже. Бросьте – я подберу.
А сам крутит вовсю руль, скорости переключает – старается.
Я ему – шепотом:
– Ты кто?
– Анчутка. Чёрт вертячий. Сколько повторять?
Дорога хужела на глазах. Узкая – не развернуться.
Выбоины. Плеши. Ямы. Колдобины. Потом камни с песком. Корни. Пеньки под колеса. Я уж и за руль не держался, Чего держаться? Он сам всё делал.
Подлетел на колдобине мой невозможный друг, закричал спросонья:
– Поворачивай назад!
А он отвечает:
– Такого, чтобы назад, у нас не бывает. У нас только вперед. Да у вас и задней скорости нету.
Лесина поперек дороги.
С ветвями, корнями, сучьями.
Сунулась оттуда рожа пройдошная, кричит сиплым басом:
– Стой!
Мы встали.
– Четыре четырки, две растопырки, седьмой вертун. Попрошу ответ!
А наш тут же:
– Корова.
– Правильно, – говорит. – Проезжайте.
И лесина уползла с дороги.
– Кто дежурит? – спрашивает наш.
Тот в струнку тянется:
– Кожедёр, Сучий Потрох. Худой, Драный и Пастьпорванский.
– Продолжайте наблюдение.
И мы поехали дальше.
– Это кто? – спрашиваем.
– Шишиги, – небрежно. – Мелочь пузатая. На рубль кучка.
Выехали на бугор и встали.
Озеро внизу – глаз Божий. Орешник по берегу. Осинник. Ели трезубцами. Лист желтый. Гроздь красная. Волна светлая. Небо опрокинутое. Благодать мест невозможная.
Зыристый мужичок убрал руль в портфель, полез из машины.
– Место заповедное, – сказал на прощание. – Глядеть можно, трогать нельзя. Чтобы не нарушить естественный процесс. Ясно?
– Ясно.
И быстро:
– Четыре четырки, две растопырки, седьмой вертун. Попрошу ответ.
– Корова, – хором сказали мы.
3
Бугор уходил книзу шелковой, переливчатой травой, мехом дивного, ухоженного зверя.
– Ах! – задохнулся мой невозможный друг и прямо из машины завалился в блаженство. – О светло светлая и украсно украшенная земля Русская! И многими красотами удивлена еси...
Зарывался лицом в траву. Нюхал. Чихал. Стонал. Рвал стебельки зубами. Терся животом. Полз по-ужиному. Покряхтывал. Причмокивал. Разевал обалдело рот. Покатился, кувыркаясь, по склону.
Я ехал тихонько следом: тормоза работали, руль слушался, – чего еще от машины надо?
На середине склона стоял поперек длинный барак об одно крыльцо.
Горел возле костерок.
Вода вскипала в котелке.
Суровый, однорукий дед в гимнастерке, придавив ногой нож к пеньку, ловко стругал кожуру и очищенные картошки кидал в котелок.
Мой невозможный друг докатился до пенька, раскинул руки на стороны, любовно глядел снизу.
– Дед, – сказал радостно, – я тебе так рад! А ты мне рад, дед?
– На всех не нарадуешься, – сказал дед строго. – Прикатился – живи.
– Экий ты, дед, – сказал друг укоризненно. – С тобой не расслабишься.
Тут сбоку, по тропке, вышел вперевалку паренек в кепочке, плотный, чубатый, бугристый, коротконогий и широкошеий. Следом за ним, словно телочка на привязи, робко и покорно шагала рыженькая девушка, глаза прикрывала скромно, блузку оттопыривала туго.
– Дед, – хрипато сказал парень, – пустишь?
Дед только бровью повел, и они без остановки прошли в барак.
Мой невозможный друг жадно глядел с земли:
– Дед, это кто?
– Нашенский, – пояснил дед. – Вася-биток.
– А она?
– Из дом отдыха. Он их тут колупает. По списку.
Мой невозможный друг уже стоял на коленях:
– А у тебя там чего?
– База туристская – вот чего. Сорок одних коек, и все незанятые.
Мой друг возбудился сверх меры, скоком скакнул на ноги.
– Дед, давай поначалу рыбки наловим!
– Наловлено, – сказал дед.
– Дед, давай ушицы наварим!
– Наварено, – сказал дед.
Сели. Разобрали ложки. Поломали хлеба краюху.
– Дай Бог подать, – сказал дед истово. – Не дай Бог принять.
Приладились. Откусили хлебушка. Разом черпнули.
– Жидковатая, – сказал друг.
– Не ешь, – сказал дед.
Обиделся. Отложил ложку.
– Дед, да ты знаешь, кто мы?
– Не залупайся, – сказал дед.
После чего мы развязали рюкзак, достали, разлили, выпили. Дед занюхал корочкой.
– Магазинная, – сказал уважительно. – У нас такую не пьют. У нас своя.
Достал, показал, бултыхнул: муть поднялась с донышка.
– Дед, – заорал мой друг, – не открывай! Не открывай, дед, я себя знаю!
Дед не послушал – открыл.
Как кулаком ударило. Через ноздри в мозг. Бряк! – друг мой завалился. Ему от запаха плохо. Ворона на лету – бряк! И ей плохо. Один я не бряк. Я за рулем. Мне нельзя
– Свекольная, – сказал дед. – Сам гнал. Коня на скаку остановит.
Мой друг приоткрыл один глаз, посмотрел на нас с ехидным прищуром да и говорит из глубин опьянения: