– Так-то еще боязней.
Вырвались из машины два столба. Смаху пробили пространство. Воткнулись в дальние кусты. Растеклись белесым бельмом. Высветлили фон и мурашами отозвались на спине.
Там, далеко, на краю видимости, гнулась и хрипела в хомуте и постромках давишняя бабища-курвяжища, голая, взмыленная, лохматая, груди – кошелями донизу: надсаживалась, волокла здоровенную соху, отваливала пласт на сторону, и ремни уже вдавились до костей в рыхлое, податливое тело.
Следом за ней кучно, зло, решительно шагали бабы в одних рубахах, с распущенными волосами, грозно размахивали ухватами, кочергами, косами, ныли угрожающе на высокой ноте через поджатые губы, яро обхлестывали жгучим кнутом.
– Опахивают, – пояснил мужичок пуганым шепотом. – Борозду ведут. Вкруг деревни. Верное средство от мора, чумы, налогов, мобилизации, скотского падежа, инструкторов-инспекторов, от прочей сторонней напасти. Сидеть тихо. Голос не подавать. Увидят – засекут.
Дождичек засикал вяло.
Гром воркотнул нехотя.
Трава подмокла заметно.
Сохой поддело за валун.
Ноги скользят. Бабища тянет. Эти ее секут. Она их материт. Соха ни с места.
Ожесточились: кнутовищем ее, кочергой, ухватом, по животу, по ногам, поперек спины. Чеботом под зад.
На колени упала. Груди на землю легли. Жилы вздулись на шее. Рычит, сипит, пуп надрывает, валун выворотить не может.
Дождь припустил. Косохлёст с подстёгой. Молнии свищут. Гром – колотушками.
Хрипит. Пену пузырит. На пузе ползет. За землю ногтями цепляется. Кровь из-под ремней проступает. Валун поддается нехотя, упрямый, круглолобый, на много пудов валун.
А бабы остервенели, распалились, забивают без жалости – по голове, под ребра, по глазам, как лошадь ледащую: из постромок да на живодерню.
Корчится. Корячится. Грязью облепляется. Землю зубами грызет...
Потускнело вдруг.
Опала видимость.
Скисал на глазах аккумулятор.
Свет дальний – свет ближний – свет никакой...
И на издохе, там, вдалеке, над голизной тела – коса молнией.
Хакнуло сверху. Небеса разломило. Колун вогнало в дерево. Развалило донизу. Воду стеной обрушило.
Вопль страшный. Рёв дикий. Страх звериный.
– Заводи! – орет мой сокрушенный друг. – Живо!.. Мы за нее опашем!
– Не заводится! – ору. – Аккумулятор сдох!..
– Чтоб тебе... Навались-толкай!
Выскочили из машины. Кричим. Хрипим. Скользим. Надрываемся. Жилы на шее дуем. Пупы развязываем. Машину стронуть не можем.
Молнии нас секут.
Гром кулаками молотит.
Водой пробирает до костей.
Ветром нещадным.
– Ребятушки, – суетится зыристый мужичок. – Вы чего? Не посидели, не поговорили.
– По-од-соби!..
Обежал кругом. Портфель под колесо кинул. Навалился плечом. Пошло-поехало через силу.
– Где баба? – кричит мой друг. – Где соха? Где все?..
Мокрые и заляпанные. Злые и напуганные. Земля раскисает на глазах. Молнии без конца. Вот-вот вдарит колуном, развалит надвое.
Катим неизвестно куда.
– У меня дети! – кричит мужичок. – Жена на сносях! Овдовеют-осиротеют...
– Не овдовеют, – сиплю с натугой. – Молния праведников выбирает.
А он – плаксиво:
– Ты почём знаешь?
– Знает, – сипит мой друг. – Чего не надо, он всё знает.
Сказал – обидел.
Небо провисшее. Земля раскисшая. Щель посередке, хоть ползком ползи. И мрака-непотребства в избытке.
А мужичок осмелел:
– Решайте, – говорит. – Только по-быстрому. Не то тут останетесь. До весны.
– Это еще почему?
– Провалюсь скоро. Кто вас выведет?
– Кто-никто.
Толкаем дальше. Но уже без охоты.
– Имейте в виду, – торопит. – У нас очередь. Наплыв желающих. Не вы одни. Стал бы возиться, да прикипел к вам.
– Откипай давай.
И посвистели чуток. Складно да ладно.
Напоследок хоть покуражиться.
Забежал вперед. Встал на пути. Руки раскинул.
– Вы же видели. Вы всё видели: ничего не утаил... Нет разницы между чертовщиной и жизнью. Без вас нет и нас. Но без нас и вы полиняете. Так стоит ли держаться за бессмертную душу? Я вас спрашиваю: стоит или не стоит?! Отвечайте немедленно!
Замедлили. Плечом поддаем без пользы. Раскисаем в сомнении.
Тут хлебом пахнуло.
Гордо и торжествующе. Широко и победно.
Через заговоры, блаз, мороку, сухоту, порчу, изурочанье.
Будто насовсем откинули заслонку, поддели его на лопату да и пошли кидать на стол, на холстинные полотенца, каравай за караваем, что радость за радостью. Пышные. Темные. Пропеченные. Густо запашистые. Хлеб на стол, и стол престол.
Туча уходила.
Гроза утихала.
Гром выдыхался.
Молнии не доставали до земли.
И полегчало заметно, будто пошло под уклон.
– Я вас в последний раз спрашиваю! – срывался на визг зыристый мужичок и отступал задом. – Стоит ли держаться за бессмертную душу при всеобщем непотребстве? – И закончил патетически: – Нет, граждане, не стоит!
– Шишига прав, – сказал на это мой сокрушенный друг .
– Прав, – говорю. – Куда денешься?
– Раз-два, взяли!
И мы переехали сердешного.
ГЛАВА ПЯТАЯ
КТО ВЕТРОМ СЛУЖИТ, ТОМУ ДЫМОМ ПЛАТЯТ
1
Вот начинал я рассказ, – осилю ли?
Вот продирался с трудом, – а надо ли?
Вот подступаю к концу, – а не грустно ли?
Рассказ ли это? Я ли? Жизнь ли моя?
Тишь в миру.
Благодать.
Покой безбрежный.
Рассвет пугливый.
Прогал в облаках.
Мы шли по дороге, ободранец с обшарпанцем, волглые, сырые, иззябшие, в ботинках хлюпает, под рубахой мокро, и волокли на лямках, по бурлацки, бесполезную теперь машину. Стекла нет. Колесо спущено. Капот промят. Бока исцарапаны колючками. Внутри плещется вода. И парок курился от наших голов: просыхали на холодке.
– Это кто же тащит, – говорю ехидно, – да чью же машину?
А он – грубо:
– Ишь. фря какая! Еще дражнится... Пришел не зван, поди не гнан.
– Ах, – говорю, – ах-ах! Озаботили мы вас, хозяюшка, своим присутствием. Нынче уж недолго осталось: потерпите чуток.
– Вот я его чукну, – погрозился, – и концы в воду.
– Чукни, – говорю. – Чукни, милый. Нашелся, наконец, человек, который меня ненавидит. Вот радость-то!
Присвистнул горестно.
Тогда и он присвистнул: горестнее моего.
Поежился. Покрутил головою. Постыдился заметно.
– Куда идем? – говорю помягче. – Куда заворачиваем?
– Иду туда, – отвечает устало, – куда голова перевесила.
– А там чего?
– А там ничего. Встать, главное, пораньше да шагнуть подальше. Зуд утишить. От себя оторваться.
– Дудки, – говорю, – мужчина. Не будьте ребенком.
И посвистел в пол-охоты.
Тогда и он посвистел, плечом наддал посильнее.
В ответ и я наддал.
Свистим, заливаемся, трели выводим, тянем одну лямку.
– Нам, – говорю, – с тобою на одном колу вертеться.
– Не скажи, – отвечает. – У всякого свой кол. – Бормотнул в ясновидении: – И низойде в годину овую поветрие зельно на человецы страны тоя и погибоша и умроша людие, аки злак дольный, лезвием серпа усекновенный... Но это уже не для тебя.
Тянем дружно.
Свистим согласно.
Бегучей слезой обливаемся.
Всяк по себе плачет.
Светало заметно по кромке. Лес просветился по макушкам. Мокрые колосья у дороги прогнуло до земли. Охолодало с ночи, осень пришла за грозою: жди заморозков. Будут на рассвете ломкие травы, седина на листе, пленочка льдистая, паутинка остекленелая, грибы встанут к утру упругие и промерзшие, солдатами на ночном посту. Клюква созреет, рябина осладится, налетят сытые снегири, станут поклевывать лениво, с выбором. Но это уже не для меня.