– Роспись водкам. Водка из крапивы. Водка из Божьего дерева. Водка из травы чечюни. Водка из травы пионии. Кумышка. Извинь. Полугар с пенником. Да для тезоименитства государыни: коричной водки, анисовой, приказной, гвоздичной, кардамонной, кишнецовой – по четвертной склянице.
– Вот, – говорю деду. – Знай наших! Протрезвеет– ничего не помнит.
Примчался на запах Вася-биток, глотнул из бутылки мутной отравы, ухнул, крякнул и назад, в барак, за тем же делом.
Примчался от озера, через кусты – с лица тёмен, глотнул, заулюлюкал и назад. Только пятно мокрое оставил. Одно углядели: нос с хороший сапог. Да глаз красный. Да сам в прозелени.
Мой друг сразу протрезвел:
– Дед, это чего?
– Нежить, – пояснил дед и зачерпнул ушицы.
– Чего, чего?
– Водяник. Дедушка водяной. Погреться.
– Понятно, – сказали мы хором и оглянулись на озеро.
Озеро внизу засинело, загустело, утекала куда-то легкая, беззаботная голубизна, а взамен наливалось глухое, тягучее, томительным беспокойством ночи.
Красные гроздья заметно почернели.
Лист желтый терял на глазах цвет.
Рябь пробежала от берега, как по коже вспугнутой лошади.
Тяжелым плеснуло у мостков.
Воронка уткнулась книзу, будто всосали со дна воду, лопнула с тугим чмоканьем.
Бурун прошел под орешником, мощный бурун вспененной воды.
– Сом, – сказал дед. – Конь чёртов. С реки приходит.
Прихватил губой бумагу, ссыпал табачку из кисета, ловко укрутил ладную цигарку одной рукой. Запалил, привалился по-удобному – время к разговору.
– Ездите? – спросил для начала.
– Ездим, – ответили.
– А чего ездите?
– А чего нам не ездить?
И подлили ему магазинной.
– Дед, – спросил невозможный мой друг, – озеро как называется?
– Тебе зачем?
– Интересуемся.
– Озеро наше, – затемнил, – без дна. Никто еще не доныривал, и лесы не хватало.
– А ты при нем кто?
– А я при нем в сторожах.
И замолк, как проговорился.
Еще подлили магазинной.
– Дед, а дед. Тебе кто платит за работу? Город?
– Город, – сказал. – С вашего с города ноги протянешь. Мне озеро платит. По инвалидности. Виновато – вот и кормит.
Дальше говорить не пожелал.
Даже стакан отставил.
Долили остатки. Вытряхнули до капли. Пододвинули.
– Пей давай. У нас много.
Вздохнул, опрокинул, занюхал корочкой: с такого с угощения положено отдаривать.
– С нежитью, – сказал с неохотой, – на спор тягался. Год целый не бриться, не стричься, соплей не сморкать, нос не утирать, одежи не переменять. Молодой был, озорун, дурак нагольный: взял да и выиграл. Он на меня со зла щуку и напустил.
И замолчал.
– Дед, – раскричался мой друг, – не полощи мозги! Такого и быть не бывает!
– Ясное дело, – сказал дед. – Сами не темные. Я ее потом поймал, щуку-то. Где, говорю, моя рука? Куда подевала? – И закончил с поучением: – Там она нас, тут мы ее.
– Дед, – сдался мой друг, – а он хоть какой? Вредный или не слишком?
– Когда как, – сказал. – А ты шильце ему кинь, мыльце, голову петушиную. Сапог худой с портянкой – задобрить. Водочки вылей в омут, хлебушка покроши: это он уважает. Деды наши лошадь топили на угощенье. Где у нас теперь лошади? Всех перевели... Трактор, вон, утопили спьяна на тот год, ужас как осерчал, рыбу всю перемучил.
– Дед, – говорю, – а он куда девается с прогрессом жизни?
– Раньше, – сказал, – в старые времена, его уж и на развод не было: всю нежить закрестили. А нынче опять развелось. Церквей нету, вот и ладь с ним.
4
Пришагал из барака Вася-биток, привел за руку девочку-телочку. Шла – опадала в коленях, глаза прикрывала блаженно.
Вася подсел к костерку, подхватил котелок с ушицей, стал глотать через край жидкую гущу с костями. Девочка стояла возле, перебирала подол, вздыхала шумно и взволнованно.
– Нас в дом отдыхе кормят, – басом сказала девочка. – Первое-второе, на заедку – компот.
Мой невозможный друг положил на нее внимательный глаз:
– Слушай, тебе помощники не нужны?
– Нужны, – сказал Вася-биток. – Девок приводить. Пока ходишь взад-назад, время идет.
– Так, да? – насупился друг. – А ну пойдем, отойдем.
– Пойдем, – сказал Вася и отставил пустой котелок.
– А чего это я пойду? – передумал мой друг. – Мне и тут хорошо.
Посвистел независимо.
А Вася-биток на это:
– Тут меня ребята прихватили. Из дом отдыха. Девок отбивать?.. Я из их и зачал лапшу крошить. Гнал до самого города. Жикнул – готов! Жикнул – другой! Воротился – этаж обработал. Да сестру-хозяйку впридачу.
Помолчали.
Прикинули.
Представили зримо.
Девочка-телочка задрожала, как лист осиновый.
– Некогда мне с вами, – сказал Вася. – Турурушки перебирать. Девок много, а отпуск у них малый – двенадцать дён. Всех не обгулять.
И повел ее назад, в дом отдыха.
Заорал уже за кустами:
– Девка, стоя на плоту, моет шелкову фату. Прошла тина, прошла глина, прошла мутная вода...
А она в ответ нежно и жалобно:
– Лучше в море мне быть утопимой, чем на свете жить нелюбимой...
И нет их.
Друг мой обиделся – губы побелели.
– Дед, – сказал, – меня огорчили. Песку к сердцу присыпали.
Подхватил непочатую бутылку и пошел вниз, к озеру, в темноту.
Я за ним: утонет еще.
Ушел на мостки, на самый их край, лил водку в озеро, бурчал-выговаривал:
– Дедушка! Дедушка водяной! Они меня обижают. Люди плохие. Помоги, давай, дедушка! Укрепи. На любовь. На этаж целый. На сестру-хозяйку впридачу. На остуду к Васе-битку. Меня не ценят красивые девушки, но все они будут мои...
А тот слушал, хлюпал, сочувствовал.
– Дедушка! Научи, дедушка. Хоть за что хошь. Машину утоплю, себя не пожалею: я иду к тебе, дедушка...
Расстегнул пояс, стянул штаны: черные сатиновые трусы до колен.
– С такими трусами, – говорю, – и на что-то еще рассчитываете?
Размахнулся – запустил в меня бутылкой: только свист в темноте.
Трах–тарарах!
– Ой, – говорит, – это куда я попал?
И шепотом:
– Маа–ши–на...
Мы промчались по склону, через кусты, не разбирая дороги, и выскочили на открытое место, к бараку.
Переднее стекло разнесло, как не было. Только осколочки на капоте переливчатой кучкой. Да черная дыра вглубь машины.
– Ах, дедушка, дедушка, – сказал мой невозможный друг. – Я на тебя рассчитывал...
Опустился на траву, привалился спиной к дверце, хитро на меня сощурился:
– За машину-то еще не заплачено...
– Ну и что?
– Может, такая она и была?
Догорал костерок.
Тьма обступала заметно.
Холодок понизу.
Дед однорукий пристыл на месте – не шевелился, а под боком у него тень извивистая, гибкая, как ручьем стекающая.
Жалась к нему – жалилась.
– Засентябрило. К ночи стыло. Вася-биток на городских лютует, своих ему мало. Всё за двенадцать дён хочет поспеть, да где там? Дом-то отдыха – вон он какой! Обеды, и те в три смены. А тут свои рядом. Промерзлые. Не обласканные. Тех не хужее. Обидно нам, деда.
А дед:
– Я обласкаю.
– Одной-то рукою?
– Мало тебе?
Вздох.
Тишина.
Горловой хохоток:
– Хо-о-рошо... Тёпла пазушка...
Пошел к бараку, повел за собой: волосы до земли – водопад зеленый.
Дверью хлопнули.
– Ах, так! – оскорбился мой друг. – Не желаю я тут оставаться.
И ушагал назад, к озеру: черные сатиновые трусы до колен.
5
Исполнена есть земля дивности.
Мы шли верхом. Темнота обступала плотно. Тропка сама подкладывалась под ноги. Озеро наше, невидное и неслышное, затаилось внизу до случая. Луна еще не поднялась, и мрак был такой – не углядеть самого себя.