барышня, лучше не совать носа сюда!
- Вы вломились в мою комнату, да еще смеете оскорблять меня?
- Не пугайте! А только не советую лезть в наше дело? - Он снова, уже
настойчиво, глянул на Ганну: - Собирайся!
- Сейчас же побегу! Подожди! - Ганна хоть бы пошевелилась.
- Пока не поздно!
- Кончено все. Значит, поздно не будет!
- Ну, гляди ж! - грозно сказал он. Хотел уже идти, но задержался.
Почему-то сообщил: - Степана батько выгнал.
Не появлялся еще?
- Нет...
- Появится, конечно. В Юровичах видели уже!..
Постоял, помолчал, вдруг обжег злобой и ненавистью: - Ну, гляди ж! Все
равно - без меня тебе не жить! Знай!
Он стукнул дверью, грузно затопал в коридоре. -
Люди хоронили мертвых, убивались в горе над ними; бедовали по любимым
своим, женились на них; люди жали и молотили, завтракали и ужинали. К
людям шли непривычные, неизведанные перемены, которые должны были сделать
все таким, каким оно не было никогда. Люди жили, как и десять, и сто лет
назад, и жили, как не жил еще никто никогда...
Старое и новое, мелкое и большое - все было в этой жизни вместе,
сливалось, перемешивалось, текло одной бурной, широкой, непрерывной
рекою...
В Куренях много, по-разному говорили о Ганнином поступке, о Евхиме,
по-разному - с тревогой и злорадством - гадали, чем все кончится. Гадать
стали еще усерднее, когда по Куреням пошли слухи, что Евхим ходил в
Глинищи, грозился, что ей без него все равно не жить, и что Ганна не
только не побоялась, а насмеялась над ним. Среди пересудов про Ганну были
такие: старики, говорили, не помнят случая, чтоб в Куренях какая-нибудь
жена бросила мужа, да еще такого, как Евхим...
В один из этих дней Василь, что и радовался и тревожился за Ганну,
отправился в Юровичи. Нельзя было так просто смириться с недавней
несправедливостью: Василь не умел смиряться, пока была хоть какая-нибудь
надежда, - не терпелось Василю попробовать найти защиту у Апейки. Шел он в
этот сухой, холодный день не так торопливо и не с такой горячей надеждой:
переплетаясь с беспокойными, зовущими мыслями о Ганне, томило Василя
предчувствие, что и Апейка вряд ли защитит, поможет чем-нибудь. Но Василь
шел. И дошел, и дождался, пока Апейка откуда-то вернулся в кабинет, и
высказал, как мог, все свое наболевшее. Хоть говорил он обрывочно,
горячими, путаными словами, Апейка кивал в ответ, видел Василь, понимающе,
с искренним сочувствием. Потом уже Василь разочарованно почувствовал, что
Апейка понял, чего он, Василь, хочет, но не понял, что Василю больно
неспроста, что с такой несправедливостью невозможно смириться, что землю
надо вернуть. Выслушав доброжелательно и душевно, Апейка стал уговаривать
Василя вступить в колхоз. Будто сговорившись с Миканором, "успокоил";
"Вступишь - будет твоей не только никудышная полоска, вся земля. Самая
лучшая земля, какой один ты никогда бы не имел!.."
Василь вышел из помещения, поднялся глинистой дорогой на гору с тем же
убеждением, что с ним обошлись несправедливо и, что еще хуже,
справедливости уже неоткуда ждать. Прежде была хоть какая-то надежда на
Апейку, теперь же и такой, неопределенной, не было ни на кого. "Будет твоя
вся - самая лучшая! Сказал, порадовал!.. Всех - ето не твоя... И не чужая
совсем - а и не твоя! Ничья сто!.." - подумал он, приостановясь на горе,
глядя на дорогу перед собой, над которой кружились первые белые мухи.
Он так пожалел, что не сказал этой простой и ясной мысли Апейке, что
ему вдруг захотелось вернуться назад, досказать...
Василь пошел домой. Пошел невесело, но уже не так больно ощущая
отчаяние, как в прошлый раз: будто привыкал уже к беде. Будто чувствовал
уже, что утраченного, как бы ни метался, уже не вернешь: что с воза упало,
то пропало, - надо приноравливаться к новому состоянию. Может, и на той
земле, если понатужиться как следует, добиться чего-нибудь можно. Пусть не
в достатке, а и с той, перебиваясь, прожить как-то можно. А если круто
придется, то и на заработки какие-нибудь податься...
И светилась снова в беспокойной кручине тревожная и заманчивая память о
Ганне: вновь будто звала Ганна его в недоступный мир, и вновь казалось -
вот-вот Василь разорвет все, что опутало его, пропади оно пропадом, - и
пойдет свободный, счастливый. Казалось временами, будто он уже свободен,
не в мыслях, а на самом деле. Тогда по жесткой, скованной морозом дороге
ноги несли веселее, легче. И не чувствовал уже холодного ветра, что
пронизывал домотканые штаны, что забирался под свитку. И радостно было
видеть эти первые, несмелые снежинки, что, мельтеша, прихорашивали землю,
вблизи и вдалеке, где он угадывал купы деревьев у Глинищ, у того села, где
была Ганна.
"Зима начинается. Зима, как надо..." Когда шел полем, мимо Глинищ,
выделил в неровном ряду стрех гонтовый скат школьной крыши, едва сдержал
себя, чтоб не свернуть туда.
Не знал, как после всего встретит Ганна; чувствуя большую вину перед
нею, только взволнованно, растревоженно смотрел издали. Медленно, нехотя
шел от села, нелегко преодолевал непослушное желанье, что останавливало,
тянуло назад. Уже за греблей, у Куреней, им овладело другое: просто не мог
смотреть на цагельню, на свою полосу, издевательскую черноту которой
выбеливал снег. Даже остановился, долго, помрачнев, стоял, не глядя туда и
не находя сил оторваться, двинуться дальше. Пошел, когда услышал со
стороны Олешников - кто-то догоняет на телеге...
С этого дня на смену мороси и слякоти пришли морозы.
Окаменела грязь на дорогах, затвердели потемневшие болота, сковало
веселым льдом канавы, копани. Василь не ошибся: лесом, болотами, полями
шла зима. В Куренях стали белыми, звонкими утренние рани, серыми,
трескучими медлительные ночи. В одно такое звонкое утро Хоня подкатил с
развеселой компанией к Хадоськиной хате. Шумно, с гиканьем несся по улице,
по гребле - к церкви - свадебный обоз, в котором на двух возках сидели
наряженные, разрумянившиеся молодые: Хоня и Хадоська. Хадоська смотрела
сдержанно, серьезно, как, считала она, следовало в такой день; Хоня
хохотал, неистовствовал: издали было видно, как доволен он своей удачей,
своей долей.
1958, 1961 - 1965
СОДЕРЖАНИЕ
Люди на болоте. Авторизованный перевод с белорусского Мих. Горбачева
Дыхание грозы. Авторизованный перевод с белорусского Дм Ковалева
Иван Мележ - талантливый белорусский писатель Его книги, в частности
роман "Минское направление", неоднократно издавались на русском языке.
Писатель ярко отобразил в них подвиги советских людей в годы Великой
Отечественной войны и трудовые послевоенные будни.
Романы "Люди на болоте" и "Дыхание грозы" посвящены людям белорусской
деревни 20 - 30-х годов. Это было время подготовки "великого перелома" -
решительного перехода трудового крестьянства к строительству новых,
социалистических форм жизни Повествуя о судьбах жителей глухой полесской
деревни Курени, писатель с большой реалистической силой рисует картины
крестьянского труда, острую социальную борьбу того времени.
Иван Мележ - художник слова, превосходно знающий жизнь и быт своего
народа. Психологически тонко, поэтично, взволнованно, словно заново
переживая и осмысливая недавнее прошлое, автор сумел на фоне больших
исторических событий передать сложность человеческих отношений,
напряженность духовной жизни героев.