Пришел Павел Платонович вместе с Юрой Хворостянко. Приплелся и Серега Лунатик, учуяв, что его и Насти отношения могут затмиться нежданной тучей.
Покрытая вышитой скатертью столешница, казалось, стонала от закусок. Когда только успели хозяйки наготовить всякой всячины? Коричнево лоснились на большом блюде жареные цыплята, дымились в зеленой проседи голубцы, высилась на тарелке горка сползающих друг с друга вареников с вишней, рядом холодно белела сметана в расписной глиняной миске. Порезанный кусок сала на синем блюдце соседствовал с красным блюдцем, на котором лежала добрая горсть чищеных зубцов чеснока. Были здесь яички сырые и вареные, огурцы свежие и малосольные, помидоры с грядки и маринованные. И кто знает, какая еще таилась еда в дышащей теплом печи.
Царствовал на столе запотелый графин прославленной искристо-розовой «калиновки».
Павел сидел рядом с Серегой — на покутье, напротив них, спиной к двери, — Маринка и Юра. Разговор не клеился. Серега молча жевал вареник, хмурился от неловкости и нетерпеливо ждал, когда Настя нальет очередную чарку. Павел краем глаза осматривал горницу хаты, стол с обилием закусок и думал о том, как неузнаваемо изменилась вся атмосфера крестьянского бытия. Сгинули старые мисники, источенные шашлем скрыни, топорной работы лавки вдоль стен. Вот и в эту сельскую хату будто переселился вчерашний день городской квартиры — двухъярусный буфет, массивный шифоньер, плетенная из лозы этажерка с угнувшимися под тяжестью книг полочками, дешевый радиоприемник на тумбочке, металлическая, с трубчатыми спинками кровать, розовый абажур под потолком… За столом тоже все не по-староселянски: каждому отдельная тарелка, сверкающий нож, вилка, рюмка. В кокетливой вазочке — веер бумажных салфеток. Ничего похожего на ту хату, где росли Павел и Настя. Всплыл в памяти черный от времени непокрытый стол, высокая глиняная миска и деревянные ложки вокруг нее, вспомнилась привычка Насти ловко, будто невзначай, вылавливать из борща шкварки.
— Чего ты, Павел Платонович, язык прикусил? — встревожилась Настя затянувшимся молчанием.
— Думаю о том я, — ответил Павел, — что живешь ты как царица, а жалуешься на малые заработки в колхозе.
— Нашел царицу! — довольно засмеялась Настя. — От колхоза у меня одни мозоли на руках да болячка в спине. А все, что на столе, — домашнее.
— И мука на вареники домашняя? — удивился Павел.
— Разве что мука.
— А сало не с поросенка, которого колхоз дал?
— Ну, еще сало.
— А сметана не от коровы, что на колхозной земле пасется да кормится сеном, которое получаешь в колхозе?
— Ты еще скажи, что я колхозным воздухом дышу да на тебя, колхозного голову, бесплатно глаза пялю. — Настя, не таясь, обдала Павла таким взглядом, что Серега побагровел от ревности. — Наливайте по чарке! — и взялась за графин. — Вы, начальство, больно грамотные, когда надо считать, что дает колхоз людям. А чего не дает, так способностей подсчитать у вас не хватает.
— А что ты насчитала?
— Насчитала, что можно было б больше людям дать хлеба, чем вы плануете. — Настя, налив всем «калиновки», присела рядом с Маринкой.
Павел Платонович досадливо поморщился от слов Насти и поднял налитую рюмку.
— Ну так давайте выпьем за молодого строителя новой Кохановки Юрия Арсентьевича Хворостянко, чтоб чувствовал он себя своим человеком в нашем селе, чтоб пустил в нем корни и… — Павел выразительно посмотрел на Маринку, заставив ее опустить глаза и поморщиться от досады. — Одним словом, выпьем!
— Спасибо, спасибо, — Юра поклонился всем с чрезмерной скромностью. Дождавшись, пока выпили мужчины и обмакнули в «калиновку» губы женщины, выпил сам.
Натянутость за столом, томившая вначале Павла, постепенно размывалась теплынью хмельной волны, которая прокатилась по жилам. Вдруг обратил внимание на висевшую между окнами золоченую раму под вышитым рушником. В раме, когда присмотрелся, узнал портрет Саши Черных. Темные глаза не вернувшегося с войны мужа Насти смотрели из-под широких бровей с легкой надменностью и бесшабашностью, а Павлу казалось, что взгляд этот притворный, изо всех сил скрывающий муку, готовую страшным воплем исторгнуться из груди. Павел вспомнил тот далекий, затерявшийся в глубинах времени день в Австрии, когда смертельно раненный Александр смотрел на него затуманенным горячечным взглядом и слабеющим голосом молил хранить в тайне даже от Насти, что умирает он предателем.