Вчера вечером, когда готовил снасти для рыбалки, Степан попросил Тосю:
— Сходи, Тоська, в камору за макухой.
— Я вам не дитятко! Тодоской зовите! — сердито ответила Тося. Потом, будто испугавшись своей резкости, мягко спросила: — Много брать макухи?
— Половину плитки, да растолки ее хорошенько.
Тодоске шел уже тринадцатый год. Была она высоконькой, тонколикой, жалко-худощавой. Как ни старалась казаться взрослой, вся еще была в плену детства. Охотно играла с Иваньо в тряпичные куклы, больше забавляясь при этом сама, дралась с младшей сестрой Олей из-за пустяков, лазила на ветлы за грачиными яйцами.
Сейчас Степан, догадываясь, что сзади него стоит именно Тося, притворился, что не слышит ее. Ждал, когда она заговорит первой.
А клев прекратился. Подул мягкий ветерок, взлохматив поверхность воды и закачав поплавки. Степан потянулся к торбе за прикормкой и непроизвольно повернул голову. С удивлением увидел, что за спиной у него была не Тося. В трех шагах, на скате берега, стоял Павлик. В старых полинялых штанах с пузырящимися заплатами на коленках, в ветхой рубашке из синего ситца в белую полоску, соломенном капелюхе, босоногий, он тем не менее выглядел как-то по-взрослому. Может, такой вид придавали Павлу черно-смоляные брови, туго сдвинутые над карими задумчивыми глазами, и смуглое, обветренное лицо с чуть зачерневшим над верхней губой пушком.
— Здравствуй, Степан Прокопович, — солидно поздоровался Павел, встретившись глазами со Степаном.
— Здорово, брательник! — ответил озадаченный Степан. — Ты чего же молчком стоишь? А я думал, мои девчата снеданок принесли.
— Помешать боялся.
— От тата нет вестей?
— Нет. — Павел подавил вздох.
— Не повезло дядьке… — Степан кинул подкормку и, зная, что после этого не будет сразу клева, встал на ноги и начал свертывать цигарку. Раздумчиво заговорил: — Знаешь, Павло, я думаю, что тато твой каких-то дел натворил во время петлюровщины. Иначе не стали б его держать за решеткой.
— А что он мог натворить? Я ничего такого не слышал ни дома, ни от людей.
— Люди могут не знать, а дома не обязательно говорить про это.
— Но Петлюра был на твоей памяти. Сам должен знать.
— Тогда, Павел, такое творилось, что за каждым не усмотреть было.
— Нет, тато не мог быть с Петлюрой. Он за советскую власть сам кому хочешь глотку перегрызет. Об этом я Сталину в Кремль написал.
— Давно? — заинтересовался Степан.
— Еще зимой… Не отвечают.
— Ответят обязательно. Не сразу, конечно; туда много разных писем приходит.
— Степан, мне справка нужна, — без всякой связи с предыдущим разговором сказал Павлик.
— Какая справка?
— Свидетельство о рождении.
— Это можно. Только церковные книги в двадцатом году сгорели, так что справка будет приблизительная. Тебе сколько лет?
— Семнадцать, — не моргнув глазом, соврал Павлик.
— Приходи завтра с утра в сельсовет…
— С утра не могу — экзамены у меня.
— Ну вечером. А зачем тебе справка?
— Хочу в летное училище поступать.
— Военное?
— Угу…
Степан пососал цигарку, глубоко затянулся едучим дымом, поглядел на поплавки. Еще некоторое время помолчал, потом каким-то виноватым тоном сказал:
— Выбрал бы ты себе другую профессию. Иди лучше в строительный техникум.
— Нет, я уже решил.
— Гм… Решил… Тут не все от тебя зависит. В военное училище могут не принять.
— Из-за батьки? — насторожился Павел.
— Да… Там отбор строгий.
— Про это я Сталину тоже написал.
Степан невесело засмеялся и, увидев, как нырнул в воду крайний поплавок, кинулся к удилищам.
Павел собрался уходить. Его остановил неожиданный вопрос Степана:
— А ты как же решил: с мачехой пойдешь или при Югине останешься?