Иван Никитич верил, что каждый его воспитанник вот так, как и он, мчался бы сейчас в Воронцовку с вестью о найденном золоте.
2
В приемной первого секретаря райкома партии, несмотря на поздний час, сидело больше десятка посетителей. На усталых лицах — волнение, тревога, удрученность. С болезненной нетерпеливостью поглядывали на кабинетную дверь, за которой шло какое-то тайное совещание.
Иван Никитич подошел к секретарше — немолодой женщине, она связывала в высокие стопы какие-то папки, — взял на ее столе лист бумаги и написал:
«В К о х а н о в к е н а й д е н а б о ч к а з о л о т а. Д в а с л и т к а с о м н о й. К у л и д а».
— Передайте первому. Немедленно, — тихо попросил секретаршу.
Женщина досадливо взяла записку, устало пробежала ее глазами и тут же окатила Ивана Никитича недоверчиво-ошалелым взглядом.
— Вы шутите? — прошептали ее пересохшие губы.
— Возможно, — бледно усмехнулся Иван Никитич и кивком головы требовательно указал на дверь кабинета.
— А-а, — «догадалась» секретарша. — Шифр? — и, подойдя к кабинету, постучалась, дав взглядом понять Ивану Никитичу, что там, в кабинете, сейчас не доверяют даже ей.
Щелкнул английский замок, и в приоткрывшуюся дверь выглянул начальник райотдела НКВД — моложавый капитан с седыми висками. Он недовольно взял у секретарши записку, прочитал ее, затем прочитал еще и, бросив горячий, быстрый взгляд на Ивана Никитича, сказал:
— Заходите, товарищ Кулида.
В кабинете, кроме капитана, Иван Никитич увидел первого секретаря райкома Антона Федоровича Карабута и незнакомого подполковника.
Антон Карабут — рослый, налитой, широколицый; коричневые глаза его смотрели глубоко и спокойно; на высоком лбу с большими залысинами — ни единой морщинки, хотя Карабуту за сорок. Одет он в темно-синий, военного покроя костюм и хромовые сапоги.
Антон Федорович, слушая Ивана Никитича, не спускал с него внимательных глаз и, кажется, размышлял о чем-то другом. С мальчишечьим любопытством рассматривал слитки золота, подкидывал их на ладони, как бы взвешивая.
— Никогда еще не щупал своими руками такого богатства! — со сдержанным восхищением скривил он в улыбке простодушные губы, затем, указав многозначительным взглядом на Ивана Никитича, спросил у молчаливого подполковника: — Каков, а?
Подполковник сумрачно усмехнулся и согласно кивнул головой.
«О чем это они?» — удивился Иван Никитич.
— Сколько же там таких гостинцев? — спросил капитан, рассматривая чеканку на торце слитка.
— Вот такая гора, — Иван Никитич показал рукой. — Не считал. Взял два верхних, и к вам.
Карабут поднялся из-за стола, подошел к учителю и дружески положил свои крупные руки на его вислые плечи.
— Что я вам могу сказать, дорогой товарищ Кулида? — сердечно заговорил он, любовно глядя в лицо Ивану Никитичу. — Золото мы немедленно заберем, оформим его документами, как вашу находку, и отправим в Киев. В Винницу уже поздно… Сейчас золото, как никогда… повторяю, как никогда, нужно Родине. А такие люди, как вы, еще больше нужны. Молодчина вы, Иван Никитич.
От счастливого смущения Иван Никитич не знал, куда деть глаза: он не привык выслушивать такие похвалы.
А Карабут между тем продолжал:
— Вот такого бы нам верного товарища на опасное дело.
— Не понимаю вас, — Иван Никитич перевел взгляд на подполковника, почему-то полагая, что именно он должен пояснить загадочные слова секретаря райкома.
Но Карабут пояснил сам:
— Все мы, да и не только мы, остаемся в тылу для подпольной и партизанской борьбы. Что, если предложим и вам? Только не торопитесь с ответом. Эта каторга — добровольная.
Однако Иван Никитич раздумывать не стал: согласился. И уже через минуту понял, что обрек себя на испытания куда более тяжкие, чем предполагал. Понял после того, как секретарь райкома позвонил редактору районной газеты.
— Товарищ Маюков? — строго спросил Карабут в трубку. — Ты еще успеешь выпустить один номер? Хорошо. Дай в газете заметку, что учитель Кохановской школы Кулида Иван Никитич решением бюро райкома исключен из партии… Да, да! Все может быть!.. Исключен из партии и привлекается к суду за уклонение от воинской повинности.