Как-то после обеда, воспользовавшись отсутствием Марии Соломоновны, я подсел к кровати Бессмертной и участливо спросил:
— Как вы себя чувствуете, бабушка?
Старуха повернулась, внимательно оглядела меня, но ничего не ответила.
Взгляд ее остановился на моих руках и она оживилась. Старуха приподнялась и нагнулась так низко, что коснулась носом моей руки, лежащей на колене. Она ткнула скрюченными сухими пальцами в синюю татуировку якоря на руке и спросила тихим, шелестящим голосом:
— Моряк?
— Да, бабушка, офицером флота был. Теперь в отставке по инвалидности.
Старуха одобрительно кивнула головой, легонько хлопнула меня по плечу и уставилась взглядом в стенку в ногах кровати. Я невольно проследил за ее взглядом и увидел большую фотографию морского офицера, помещенную в массивную глубокую раму, разукрашенную серебряной фольгой. Эту раму я видел и раньше, но принял ее за икону.
На погоне кителя офицера белели, как стеклянные крупинки, четыре звездочки: капитан-лейтенант. Морская фуражка была глубоко посажена прямо и чуть вперед на лоб, словно в лицо моряка дул сильный ветер. Грудь офицера украшали ордена и медали.
— Это ваш сын, бабушка?
— Сын.
— На каком море он служит теперь?
— Сложил на Черном. Теперь не знаю.
— Что ж, не пишет, или… погиб? — неуверенно спросил я.
— Писали — погиб. Не верю.
Я начал рассказывать старухе о кораблях, о морской службе, о дальних походах… Несколько раз пытался узнать, на каком корабле служил ее сын, но старуха не отвечала, хотя слушала, кажется, с интересом.
Смущенный ее молчанием, я встал. Тогда старуха повернулась ко мне и поманила пальцем, словно намереваясь передать мне по секрету какую-то тайну.
Я с готовностью склонился к ней.
— Болеешь? — коротко спросила она.
Я охотно рассказал о себе. Старуха внимательно слушала. И странно! — по мере того, как я, стараясь вызвать к себе сожаление и тем сблизиться с ней, подробно рассказывал о своем ранении и теперешнем состоянии здоровья, взгляд старухи становился светлее, и наконец ее тонкие сухие губы искривились в улыбке, обнажив бледные десна.
Я ничего не понимал. Издевается она надо мной, что ли? «Дьявол, а не старуха», — неприязненно подумал я, жалея, что начал разговор, и встал, чтобы уйти. Но старуха задержала меня и, показав рукой на дверь кладовой, заговорщически сказала:
— Там гвозди, молоток. — В сарае — доски. Почини забор двора. Иди. — Бессмертная махнула рукой, как бы выпроваживая меня.
Пораженный таким оборотом дела, я ушел к себе озадаченный. Черт знает, что такое! Однако… Что ж, забор я, пожалуй, попробую исправить. Интересно все-таки, чем все это кончится. Я открыл дверь и наткнулся на взгляд старухи. Она ждала меня.
Взяв молоток и гвозди, я вышел во двор.
Обширный двор зарос лебедой. Сад тоже был запущен. Забор и сарай, увитые диким виноградом, покосились, обветшали. Узкие тропинки поросли травой. И даже широкая дорога со двора на улицу, выложенная камнем, поросла полынью. Все носило на себе следы запущенности, разрушительной силы времени. Я как-то не замечал этого раньше, но сейчас вдруг все резко бросилось мне в глаза. Да, нет хозяйского глаза, нет заботливых рук.
Обливаясь потом и превозмогая головокружение, я сорвал доски с двери сарая. И здесь — хлам, трава, дыры в стенах, щели в крыше. По углам валялись дрова, старая мебель, листы жести, доски, обручи…
На одной из стен я заметил следы недавнего ремонта: она была обита дранкой и наполовину оштукатурена. Тут же стояли деревянный ящик с засохшей глиняной обмазкой, кадка с водой, лопатка… «Бессмертная работала!» — вдруг догадался я, вспомнив ворчанье Марии Соломоновны. Неужели только для этого она и ходила сюда по ночам? А может быть… Интересно. Я начинал кое о чем догадываться.
Отдохнув, я принялся за работу. Кое-как выпрямив часть забора, я, уставший и ослабевший, едва дотащился до койки. В эту ночь я спал, как убитый.
Но утром, проснувшись, я, несмотря на плохое самочувствие, решил начатое дело довести до конца. Днем, увидав меня за работой, Мария Соломоновна изумилась, но я не обращал на нее никакого внимания.
— Вам же нельзя. Вы — больной.
— Ничего. Мне можно. И я люблю это.
— Ну, как хотите… Только я не понимаю. И вообще… Я не прошу.
Я взглянул на нее и понял, что она боится, как бы я не потребовал возмещения за свой труд, и тут же успокоил ее, сказав, что делаю это бесплатно.
После обеда во двор вошла Бессмертная. Не говоря ни слова, она стала мне помогать: то конец доски придержит, то подаст гвоздь. Работа радовала ее. Она словно помолодела. Глаза ее загорелись, движения стали уверенными. Я смотрел на нее с восхищением. Тут-то я понял наконец смысл предрассветных прогулок старухи, ее печаль, ее насмешливые взгляды в спину внучки. Человек с годами может потерять все: здоровье, память, волю, но привычка к труду остается навсегда. Эта великая привычка и поддерживала в старухе жизнь. Безделья, а не смерти боялась она.
Мария Соломоновна вновь попробовала было проявить свою «заботу» о старухе, но я осадил ее.
— Оставьте нас в покое. Не трогайте бабушку, — резко сказал я.
— Но… она старая. Ей нужно лежать, — заморгав глазами, пролепетала растерянная Мария Соломоновна.
— Не старая она! — почти крикнул я. — Она — молодая. Она работает, — а вы не мешайте и идите спать. Хотите похоронить бабушку заживо?
Мария Соломоновна ахнула, всплеснула полными руками и кинулась в дом.
Я нисколько не пожалел о резкости своего тона. Бессмертная же испуганно посмотрела вслед внучке, нерешительно шагнула к дому, но вдруг сплюнув, остановилась.
С этого дня мы с Бессмертной, не обращая внимания на косые взгляды Марии Соломоновны, работали вместе. Я быстро пошел на поправку: головокружение прекратилось, мускулы заметно отвердевали, дыхание стало свободным. Я чувствовал, как мое тело наливается здоровьем, силой. Мы почти не разговаривали со старухой. Занятая работой, она забывала обо всем на свете. Медленно передвигаясь по двору, она неторопливо, но споро делала то, что ей хотелось. Старуха, словно выпрямилась, посвежела за эти несколько дней. Пока я починял крышу сарая, она оштукатурила стены, потом начала расчищать двор и сад от сорняков. Когда у нее не хватало сил поднять какой-нибудь тяжелый предмет, она обвязывала его веревкой, волоча по земле, оттаскивала на место. При этом губы ее шевелились, словно она пела песню. Да, она пела, и все пело в ней: руки, глаза, сердце… Заражаясь ее настроением, я еще крепче сжимал в руках топор, с двойной силой заносил его для удара.
За две недели мы отремонтировали сарай, починили забор, расчистили и привели в порядок двор и сад. Я сколотил нехитрую беседку, и по вечерам, уставшие и довольные, мы отдыхали в ней. Молча сидели мы, поглядывая на плоды нашего труда. Старуха не любила много говорить, и я не нарушал ее величавого безмолвия. Да и зачем слова? Мы понимали друг друга без слов, нам все было ясно. Когда сердце поет, слов не нужно.
Мария Соломоновна, не выдержав отчуждения, однажды подошла к нам, виновато присела рядом и молча поставила нам на колени тарелки, полные сочных фруктов.
…Уезжал я через неделю. Дела звали в путь. Бодрый, окрепший, простился я с хозяевами. Бабушка и внучка проводили меня до калитки. Мария Соломоновна прослезилась.
— Извините, если что не так…
— Все так, все так, — ответил я весело. — Советую вам устроиться на работу. За домом посмотрит бабушка.
— Я уже сама думала об этом, — смутилась Мария Соломоновна и опустила голову. Старуха кивнула головой, промолвила, как всегда коротко:
— Работай.
Потом подошла ко мне, положила свои добрые трудовые руки на мои плечи и тихо сказала:
— И ты работай. Иди! — и ласково подтолкнула меня.
Я обнял мать моряка и вышел на дорогу. Дорога эта вела к Труду.