...Ломкие, хрустящие звездочки снега летели из-под копыт вороного, мешаясь с неподвижными светляками, рассеянными по небосклону; черный хвост жеребца стелился над землей, утопая в сверкающей пыли, блестящая черная шкура почти сливалась с холодным бархатом ночи. "Бэкки умерла..." Мозг не справлялся со всем услышанным и понятым, и мысли прыгали с одного на другое. "Морган, Бэкки и я сам... Мы - это не мы, а то, что из нас сделали четыре года сражений и ненависти. Наше будущее уничтожено, наши судьбы надломились в какой-то момент, а мы этого даже не заметили, и война все еще продолжается, одной бумаги с подписями недостаточно, чтобы положить ей конец". По небу быстро бежали рваные тучи, гонимые ветром, который почти не ощущался среди деревьев, в их прорехах мерцала луна. "Миссис Черрингтон... - вспомнил он вдруг. - Она тоже невольно стала жертвой столкновения цивилизаций, протянувшего к ней свои щупальца через столько лет..." Конь захрапел и слегка взбрыкнул, прыгая через поваленное дерево. "Человек с войной в голове подобен блуждающей пуле; никогда не знаешь, на кого он бросится в следующий момент..." Это как звуковая тень... Пушки палят, крики, дым, выстрелы..., а человек стоит на небольшом расстоянии, все предельно четко видит, и вокруг него мертвая тишина. Ты не слышишь войну, но она там. Отойдешь на пару шагов вперед или назад, грохот поглотит тебя.
Ровные участки, откуда ветер сдувал снег, сменялись местами, где конь пробивал себе дорогу, проваливаясь по брюхо. "Война и в особенности ненависть, ее породившая, еще и заразна... Она передается детям, внукам... В менее острой форме, вероятно."
Многие имели иммунитет, например, Алиса, но не Джон и не канзасец. Только не они.
Линдейл ехал быстро и прямо, не петляя без надобности. Шаг за шагом пробуждались из небытия новые и новые воспоминания; он очень хорошо помнил дорогу теперь, будто ездил по ней только вчера. "Анабель... не будь этой войны, ты была бы жива, пусть мы никогда и не встретились бы... Я согласился бы на это сейчас, если бы мне предложили выбор, только бы ты была жива..." Где-то глубоко в его сознании однако таилась мысль, которую он боялся признать. Одно воспоминание о ней стоило того, что пришлось ему пережить. "Возможно, было бы лучше, никогда не видеть ее", - думал Джонатан Линдейл, но сам не мог представить свою жизнь без этой любви. Спокойней возможно и было бы, но лучше - никогда. "Морган прав, тысячу раз прав... Лучше быть счастливым один день, чем прожить всю жизнь, не имея шанса на такую любовь. Наверное, такое не может длиться вечно, наверное, это - судьба. Я делал то, что должен был, я не мог ее спасти..." Утес возле перевала Рэбит-Иарс завалило снегом, он высился над городом в немом всеподавляющем величии, одетый в мантию мягко светящихся в лунном свете снегов, являя миру слабость человека перед всемогуществом Творца. Путь Линдейла шел у подножия горы, потом он резко повернул и поехал вверх по склону, все приближаясь к землям "Ленивой М". "Грозовой перевал", - звенел теперь в его голове голос давно умершего отца - "Грозовой перевал... Я увидел ее в прекрасном саду ее отца в весенний полдень, согнувшиеся под тяжестью цветов ветви защищали от солнца ее нежную кожу, роняя на ее колени и шляпу свои лепестки... Она читала этот роман, "Грозовой перевал", а я стоял буквально в двух шагах за этим низким белым забором и не мог сдвинуться с места, не мог издать ни звука... Теперь ее нет. Твоя мать, Катарина Уиндвил была уникальной женщиной, но между нами была пропасть, и я не верил, что мы когда-нибудь будим вместе. Твой дед был женат на женщине своего круга, которая родила ему трех сыновей, но она рано умерла. Он взял в жены простую индианку, даже не дочь вождя, которая стала моей матерью, сын... Родня и соседи твоего деда были в шоке - все они были из обедневших, но аристократических семейств. Он никогда не делал различий между нами, но были люди, не позволявшие мне забыть, кто я есть... Я увидел перевал из долины, он весь был обложен тучами и обвит молниями, от него шел глухой и грозный рокот... Здесь я построю дом".
Голова вдруг стала невесомой, и все картины прошлого, зарождаясь, медленно уплывали вдаль, лопаясь, будто мыльные пузыри, не причиняя больше боли. Навалившись на луку седла и медленно качаясь в такт поступи коня, Линдейл снова был ребенком, засыпающим в седле отца во время их долгих поездок по территории ранчо, и вместе с тем помнил все, что было после. Вот оно - то место. Спешившись, Линдейл подошел к черному провалу штольни. Опоры, державшие свод прогнили и рухнули, обвал полузасыпал зияющую в горе рану. "Отец, отец, как же ты мог упустить такую мелочь... Ты же так любил эту землю". Перемены подкрались незаметно и сначала казались безобидными, даже полезными: в долине появились первые дома, потом возникли лавка, салун и конюшня. Иглз-Нест рос. Появилось еще несколько новых ранчо, правда, не таких больших, а потом вдруг прямо на земле Линдейла-старшего объявился человек, заявивший, что нашел здесь золото и застолбил заявку на большинство территории. Как многие крупные ранчеро тех лет, отец Джонатана владел лишь источниками воды, дававшими контроль над пастбищами за исключением реки, протекавшей возле города, но новоявленным старателям, не интересовавшимися скотом, были нужны только участки. На территории хозяйства, в лесах и на пастбищах, здесь и там, словно грибы из-под земли, стали расти старательские лагеря, где грязь, пьянство и разврат были обычными вещами. Как ни странно, никто не видел самородного золота, которые здесь якобы добывали, все пришельцы расплачивались в лавке деньгами. Линдейл-старший стал опасаться отпускать сына из дома, потом начал пропадать скот, причем в лагерях золотоискателей часто ели говядину, и место с клеймом на всех шкурах было старательно вырезано. Руководил вторгнувшейся ордой чернобородый человек, который наводил ужас на маленького Джона, когда он видел его, наблюдая из укрытия за поселением, а его правой рукой и наследником, как Линдейл-младший понял значительно позже, был парень лет восемнадцати, а может, и меньше. Как же его звали... Арстен? Айнмен? Столько лет прошло. Нет, Джон не мог вспомнить. Странно, он не слышал, чтобы ранчо переходило из рук в руки тем или иным способом. Просто, когда через несколько лет после войны он, Джонатан Линдейл, снова оказался в этих местах, хозяина звали Макклахан. В том, что это был один и тот же человек, содержатель салуна перестал сомневаться, когда случайно увидел покрытую глубокими шрамами от собачьих укусов, над коленом, ногу владельца "Ленивой М", а чуть выше шрамов - большое родимое пятно. Отец Джона готов был драться, и, будь он один, он так бы и поступил, но с ним был ребенок. Линдейл-младший стоял и смотрел на снег. Он помнил ощущение обиды и несправедливости, когда отец стал запирать его дома и не пускал играть на эту поляну с маленькой уютной пещерой, где пряталась тайна. Здесь жили гномы и разбойники, пираты прятали тут клады и древние индейцы сидели во круг костра с каменными лицами, покуривая длинные трубки. Эти древние духи знали все тайны мира... Лицо Линдейла напряглось, вздулись желваки, а глаза вдруг стали жесткими и ледяными. Однажды он, не выдержав, нарушил запрет отца и, тайком сбежав через окно, пришел сюда. Джон закусил губу, снова почувствовав боль глубоко внутри, как тогда, когда, спрятавшись в кустах, наблюдал за лагерем. Он видел два блестящих рельса, его оглушил грохот вагонеток и хриплые вопли пьяных людей. Его пещера, тайное убежище, была уничтожена, она зияла в горе темным широким провалом пустой глазницей старого черепа. Волшебный мир рухнул раз и навсегда. Задыхаясь от невыносимой ярости, Джонатан сжал свои кулаки так, что ногти оставили алые лунки в ладонях. Он поглядел на свои руки, слишком маленькие, с тонкими запястьями и, закусив губу, чуть не заплакал от появившейся где-то внутри боли, пожалуй, впервые в жизни осознав свое бессилие... Как часто потом он страдал оттого, что так рано научился оценивать шансы. Быть может, если бы Джон тогда бросился в бой, забыв об опасности, твердо веря, что может одержать верх, или не думая вовсе о победе или поражении, это бы не мучило его так сильно, несмотря на неминуемо последовавшую бы неудачу. Выиграть он, конечно, не мог, его избили бы, только и всего, или того хуже, доставили бы к отцу, но его никак не отпускала мысль, что даже поражение было бы облегчением.