- Да он разве велел? - спросила было та.
- Велел, - отвечал Павел с досадою. Он обыкновенно всеми вещами отца распоряжался совершенно полновластно. Полковник только прикидывался строгим отцом; но в сущности никогда ни в чем не мог отказать своему птенчику.
Когда ружье было подано, братец Сашенька тотчас же отвинтил у него замок, смазал маслом, ствол продул, прочистил и, приведя таким образом смертоносное орудие в порядок, сбегал к своей бричке и достал там порох и дробь.
- А где бы выстрелить в цель? - сказал он.
- У нас в гумне, - отвечал Павел.
Побежали в гумно. Братец Сашенька зарядил ружье. Павел нарисовал ему у овина цель углем. Братец Сашенька выстрелил, но не попал: взял выше! Потом выстрелил и Павел, впившись, кажется, всеми глазами в цель; но тоже не попал. Вслед затем они стали подстерегать воробьев. Те, разумеется, не заставили себя долго дожидаться и, прилетев целою стаей, уселись на огороде. Братец Сашенька выстрелил, убил двоих; Павлу очень было жаль их, однакож он не утерпел и, упросив Сашу зарядить ему ружье, выстрелил во вновь прилетевшую стаю; и у него тоже один воробышек упал; радости Паши при этом пределов не было!
- Кто тут стреляет? - прислал из горниц спросить полковник.
- Мы!.. - отвечал Павел. - И будем еще долго стрелять!.. - прибавил он решительно.
На другой день, они отправились уже в лес на охоту за рябчиками, которых братец Сашенька умел подсвистывать; однако никого не подсвистал. Через неделю, наконец, тетенька и братец Сашенька уехали. Полковник был от души рад отъезду последнего, потому что мальчик этот, в самом деле, оказался ужасным шалуном: несмотря на то, что все-таки был не дома, а в гостях, он успел уже слазить на все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку и, наконец, обжег себе в кузнице страшно руку. Но Павел об Саше грустил несколько дней и вместе с тем стал просить отца, чтобы тот отдал ему свое ружье. Полковник поморщился, поежился, но махнул рукой и отдал. Павел с тех пор почти каждый день начал, в сопровождении Титки и Куцки, ходить на охоту. Охотником искусным он не сделался, но зато привык рано вставать и смело ходить по лесам. Каких он не видал высоких деревьев, каких перед ним не открывалось разнообразных и красивых лощин! Утомившись, он очень любил лечь где-нибудь на траве вверх лицом и смотреть на небо. И вдруг ему начинало представляться, что оно у него как бы внизу, - самые деревья как будто бы растут вниз, и вершины их словно купаются в воздухе, и он лежит на земле потому только, что к ней чем-то прикреплен; но уничтожься эта связь - и он упадет туда, вниз, в небо. Павлу делалось при этом и страшно, и весело...
В нынешнее лето одно событие еще более распалило в Паше охотничий жар... Однажды вечером он увидел, что скотница целый час стоит у ворот в поле и зычным голосом кричит: "Буренушка, Буренушка!.."
- Что ты кричишь? - спросил ее Павел.
- Буренушки, батюшка, нет; не пришла, - отвечала та.
Потом он видел, что она, вместе с скотником, ушла в лес. Поутру же он заметил, что полковник сидел у окна сердитым более обыкновенного.
- Что вы, папаша, такой? - спросил он его.
- Да, вон корова пропала, лучшая, шельмы этакие! - отвечал полковник.
Вскоре после того Павел услышал, что в комнатах завыла и заголосила скотница. Он вошел и увидел, что она стояла перед полковником, вся промокшая, с лицом истощенным, с ногами, окровавленными от хождения по лесу.
- Что, нашла корову? - спросил ее Павел.
- Нашла, батюшка, нашла; зверь ее, голубушку, убил, - отвечала скотница и залилась горькими слезами.
- Шельмы этакие! - повторил опять полковник, сердито взмахнув на скотницу глазами.
- Только что, - продолжала та, не обращая даже внимания на слова барина и как бы более всего предаваясь собственному горю, - у мосту-то к Раменью повернула за кустик, гляжу, а она и лежит тут. Весь бочок распорот, должно быть, гоны двои она тащила его на себе - земля-то взрыта!
- Медведь это ее убил? - спросил Павел с разгоревшимся взором.
- Он, батюшка!.. Кому же, окромя его - варвара!.. Я, батюшка, Михайло Поликарпыч, виновата уж, - обратилась она к полковнику, - больно злоба-то меня на него взяла: забежала в Петрушино к егерю Якову Сафонычу. "Не подсидишь ли, говорю, батюшка, на лабазе{15}; не подстрелишь ли злодея-то нашего?" Обещался прийти.
- Нечего уж теперь стрелять-то; смотреть бы надо было хорошенько! возразил ей мрачно полковник.
- Николи, батюшка, николи они в эту трущобу не захаживали! - убеждала его скотница и потом, снова обливаясь слезами и приговаривая: - "Матушка, голубушка моя!" - вышла из комнат.
Но вряд ли все эти стоны и рыдания ее не были устроены нарочно, только для одного барина; потому что, когда Павел нагнал ее и сказал ей: "Ты скажи же мне, как егерь-то придет!" - "Слушаю, батюшка, слушаю", - отвечала она ему совершенно покойно.
Егеря, впрочем, когда тот пришел, Павел сейчас же сам узнал по патронташу, повешенному через плечо, и по ружью в руке.
- Ты на медведя пришел? - спросил он его с любопытствующим лицом.
- Да-с, - отвечал тот, глядя на него с улыбкою.
- Папаша, егерь! - закричал Павел.
Полковник тоже вышел на крыльцо.
- Здравствуй, Яков, - проговорил он.
- Что, батюшка, и у вас сосед-то наш любезный понадурил? - отвечал тот, вежливо снимая перед ним шапку.
- Да, а все народец наш проклятый: не взглянут день-деньской на скотину.
- Не усмотришь тоже за ним, окаянным, - произнес Сафоныч.
- А ты убивал когда-нибудь медведей-то? - приставал к нему Павел.
- Как же-с! Третьего года такого медведища уложил матерого, что и боже упаси!
- Я, папаша, пойду с ним сидеть на медведя, - сказал Павел почти повелительным голосом отцу.
- Ты? - повторил тот, покраснев слегка в лице. - Эй, Кирьян! - крикнул он проходившему мимо приказчику.
Кирьян подошел.
- Возьми ты Павла Михайлыча ружье, запри его к себе в клеть и принеси мне ключ. Вот как ты будешь сидеть на медведя! - прибавил он сыну.
Кирьян сейчас же пошел исполнять приказание барина. Павел надулся.
- Где, судырь, вам сидеть со мной; я ведь тоже полезу на лабаз, на дерево, - утешал его Сафоныч.
- А я разве не умею взлезть на дерево? - возразил ему Павел.
- Ну, а как он вас стрясет с дерева-то?