Полуобрушившиеся стены многоэтажных домов с изувеченными скульптурами на фронтонах, вязью художественной лепки, расстрелянными колоннадами. Заржавевшие фонарные столбы с названиями убитых улиц - нумерованные мертвецы. Груды камня, бревен, заржавевших стальных ежей и земли, заросшей травой, - остатки баррикад 1941 года.
Где-то на самом верху в страшном провале пустой пятиэтажной коробки, облизанной огнем и покрытой копотью, чудом уцелел обломок ванной комнаты: аккуратная газовая колонка, сверкающая нетронутая эмаль ванны, а из ванны тянется к солнцу молодая березка.
Внизу на кирпичах двое бойцов приладили котелок и варят на костре свой походный кулеш.
Хрустит под ногами стекло. Слышен щебет птиц, свивших гнезда в развалинах. Я иду вдоль того, что было Крещатиком, и читаю еще совсем свежие надписи на камнях: "Мама! Ищи меня на Подоле у Петровых", "Кто знает, где Настя Кравчук, напишите - Полевая почта 45510 А. Г. Кравчун"... А вот табличка: "Хождение опасно". Я смотрю вверх: ветер раскачивает одинокую шестиэтажную стену, задумчиво глядящую голубыми глазницами бывших окон на мостовую: упасть или не упасть?..
И здесь же, на рушащихся стенах, остатки довоенных рекламных плакатов, резко контрастирующих с этим пейзажем: "Чтоб быстрее потолстеть, надо сдобы больше есть", "Качество наших хал выше всяких похвал", "Вимагайте всюди морозиво". А рядом угловатая динамичная надпись углем: "Здесь был детский кинотеатр "Смена". Его ежемесячно посещали сто тысяч зрителей. Вот что сделали с ним фашисты. Отомстим!" На Крещатике у развалин старой думы каким-то чудом сохранился нетронутым один фонарь - стройный, сияющий, с двумя матовыми стеклянными шарами, оплетенными изящной проволочной сеткой, - единственное на весь центр города, живое напоминание о былом.
И тут же - жизнь. Она пробивается сквозь тление руин, как вот эта свежая, сочная травя, тянущаяся к солнцу из щелей между битыми кирпичами, засыпавшими землю. Вот в кузове разбитой немецкой машины орудует малыш, самозабвенно воспроизводящий всю гамму звуков большого города от рычания мотора и скрипа тормозов до свистка милиционера и шелеста листвы каштанов. "Ты откуда?" - "Я здешний, мы пока живем вон там, в подвале..." - "А где твоя мама?" - "А вон там, за углом, на воскреснике..." Я сворачиваю за угол и останавливаюсь, пораженный увиденным: во всю ширину разрушенного проспекта чернеет огромная толпа людей.
Молча, сосредоточенно люди разбирают завалы, подносят кирпичик за кирпичиком к платформе грузового трамвая, сгребают в кучи щебень и уносят его на носилках, с великим трудом растаскивают переплетенные силой взрыва стальные балки перекрытий. Рядом работают рабочие "Арсенала" и студенты, колхозницы и профессора. Над грудами щебня развеваются знамена - на воскресник приходят организованно.
И вот я уже покидаю Киев. Еду на грузовике. Впереди стелется розоватый асфальт прямого как стрела Житомирского шоссе, которому за эти годы было суждено не раз становиться осью стремительных и грозных военных операций. По сторонам - сосновые леса, опаленные войной села, одни разбиты больше, другие - меньше, но пострадали все. Часто попадаются изуродованные немецкие танки, бронетранспортеры, машины. В одной из деревень мои спутники-катуковцы узнают и свой разбитый танк, брошенный ими на повороте к Брусилову.
Сейчас рядом с танком шумит деревенский базар. Идет бойкий торг добротно склепанными деревянными ведрами, сплетенными из алюминиевых лент кошелками - гитлеровцы сбрасывали с самолетов эти ленты, чтобы перехитрить наши радары, - самогоном, молоком. Можно купить яиц - по пятьдесят рублей десяток, что по военному времени считается не так уж дорого. С полуразбитой деревянной колокольни доносится надтреснутый звон - он зовет к заутрене по случаю воскресного дня.
В ста тридцати километрах от Киева - Житомир. Минуем большой аэродром, где то и дело взлетают и садятся грузовые самолеты, и станцию, где так же царит оживленное движение; теперь и Житомир - глубокий тыл. Это город зеленый, привлекательный, почти не затронутый разрушениями. Совсем иначе выглядит Бердичев, через который мы проезжаем позднее, - он весь лежит в развалинах. Только тенистые дубравы здесь остались, кажется, неизменными. И наконец Винница, большой и красивый украинский город, который Гитлер одно время использовал для своей ставки на Восточном фронте. Отсюда начался минувшей весной крестный путь крупной немецкой группировки, спасавшейся бегством от Советской Армии.
Медленно-медленно едем по вдребезги разбитому шоссе Винница - Бар, превращенному в бесконечное кладбище германской военной техники. Впереди, насколько хватает глаз, - разбитые "тигры", автобусы, "оппели", вездеходы, грузовики с пушками на прицепе, шестиствольные минометы - все вперемешку, в страшном хаосе, вдребезги расколоченное. Видать, здорово погуляли здесь наши танки и штурмовые самолеты, когда вся эта техника влипла в грязь и застыла на месте...
На следующий день мы перенеслись в Буковину - прозрачные, светлые буковые рощи, в них щиплют траву овцы. Пастушата машут нам руками. Деревни здесь утопают в густых садах. Следов разрушений не видно - наши танки промчались к Черновицам так стремительно, что гитлеровцы не успели ничего тронуть.
Наконец мы въезжаем в село, где размещен штаб 1-й гвардейской танковой армии, - да, теперь вся армия Катукова стала гвардейской. Это звание было присвоено ей 25 апреля 1944 года за доблестное осуществление весеннего наступления к Карпатам. Широкая улица, вокруг дворов - живые изгороди, дома аккуратно выбелены, двери и наличники окон прихотливо расписаны красной и голубой краской, у ворот - стеклянные фонари. Крестьяне одеты так же, как за Збручем, и речь та же - чистая украинская речь. В хате, где мы останавливаемся на постой, нас встречают приветливо. Я оглядываюсь по сторонам: чистая горница, балки под потолком крыты голубой масляной краской и обильно украшены бумажными цветами; вдоль стен - деревянные крашеные лавки - голубые и красные.
На лавках, на кроватях, на стенах - домотканые коврики ярких праздничных тонов; преобладают все те же красный и голубой цвета в широкой гамме оттенков. Большая груда аккуратно сложенных домотканых ковров лежит на сундуке. Хозяйка и ее дочери в чудесно расшитых одеждах - ни дать ни взять из ансамбля самодеятельности. Сразу видно, что здесь живут трудолюбивые люди, заботящиеся о том, чтобы все вокруг было не только удобно, но и красиво.
На стенах, среди пышных букетов искусственных цветов, - лубочные божественные картины - рыжебородый Христос с пылающим сердцем, святое семейство с добрым Саваофом в центре, похожим на лесоруба, только что встреченного нами в буковой роще. Рядом наклеен старый довоенный номер газеты "Советская Буковина". Вокруг - веером размещены фотографии хозяев дома, снятых в разное время и в разных видах...
Я и мои спутники засыпаем как убитые на мягких буковинских пуховиках, сраженные каменной усталостью после долгого путешествия, столь обильного впечатлениями...
Рассказ об одном кинжальном ударе
С генералом Катуковым мы встретились в нарядной и чистой хате буковинского крестьянина. Он с трудом передвигался по горнице, опираясь на палочку. Генералу не повезло: в разгаре тяжелых зимних боев он испытал острый приступ аппендицита. Врачи потребовали немедленно лечь на операционный стол. Генерал отказался, прогнал врачей и продолжал руководить операциями. Превозмогая боль, он ездил из части в часть на бронетранспортере в старой солдатской шинели, в которой воевал еще под Москвой, и с маузером у пояса. Спать было некогда, об отдыхе нельзя было и подумать.
Передышка наступила только первого февраля, когда армия вышла из боев. Врачи снова настаивали на операции. Генерал отмахивался, но приступы учащались, и в конце концов его все-таки уложили на операционный стол. Катуков вышел из госпиталя в конце февраля, недолечившись: думал, что впереди еще длительный отдых и он оправится от операции на командном пункте армии, которая в то время после успешного осуществления Житомирско-Бердичевской операции{67}, стояла в районе Погребищенского, находясь в резерве 1-го Украинского фронта. Съездил в Киев на доклад об итогах зимней операции, вернулся в Погребищенское. И вдруг - шифровка: немедленно выдвинуться в район юго-западнее Шепетовки, а туда - триста километров бездорожья. В пути - новый приказ: командарму срочно прибыть к командующему фронтом.