А как он работал! Помнится, к лету тысяча девятьсот тринадцатого года он уже вполне овладел английским и читал Линнея по-латыни. Но французский знал еще слабо. И вот он просит меня перевести ему большую статью французского ботаника Бларингема. Я легкомысленно соглашаюсь: завтра буду переводить часа два-три, послезавтра столько же, а на третий день кончу. Не тут-то было! Начинаем в семь часов вечера, в девять я с чистой совестью откладываю книгу. Но Николай Р1ванович удивленно смотрит на меня, и я продолжаю работать. Словом, разошлись в два часа ночи, зато перевод закончили. После того случая я не раз убеждалась: Вавилов всегда доводит начатое дело до конца и запросто может работать по восемнадцать часов в сутки. Как тут не вспомнить рассказ профессора Баранова, ездившего с Николаем Ивановичем на Памир. Целый день они поднимались на какие-то вершины, вечером же, когда приходила пора разжигать костры и готовить пищу, большинство научных сотрудников как мертвые валились от усталости. «А этот черт ходит и собирает растения, пока не стемнеет, а утром вскакивает и опять собирает раньше всех…»
…Круг моих добровольных помощников растет. Рассказ Лидии Петровны Бреславец дополняет Александр Георгиевич Лорх. Потом мы долго толкуем еще с одной выпускницей Петровской академии, Ольгой Вячеславовной Якушкиной, которая работала с Николаем Ивановичем почти пятнадцать лет подряд. О наших беседах узнают люди, живущие в других городах, и я начинаю получать пакеты с воспоминаниями, фотографиями, дневниками. Звонит телефон: незнакомые люди предлагают свою помощь. И постепенно рассеивается то тягостное чувство, которое охватило меня во дворе Миусского телефонного узла. Нет, решительно ничего не забывается в этом мире!
С учением Николаю Вавилову повезло. Годы 1906 - 1911 профессор Фортунатов считал «лучшим периодом в жизни Петровско-Разумовской школы». Революция 1905 года одарила академию столь благодетельным для всякого учебного заведения самоуправлением и независимостью. Освобожденный от министерской опеки совет профессоров разработал рациональную программу обучения будущих агрономов.
В воздухе, освеженном революционной грозой, дышалось легко. Училась молодежь упоенно, взахлеб. Никаких каникул не было. Занятия начинались 15 сентября и без перерыва шли до 15 июля. Затем два месяца практики в деревне или на опытной станции, и снова в аудитории. Чего не удавалось постичь на лекциях, добирали в научных кружках. Кружков было множество, и все тот же историк и трибун Петровки Алексей Федорович Фортунатов называл их не иначе, как высшей сельскохозяйственной академией. Особенно гремел кружок общественной агрономии, где студенты изучали условия своей будущей профессии. Руководил им Фортунатов, и на собраниях там нередко звучали весьма крамольные речи о положении в деревне.
У кружка любителей естествознания, где председательство-вол Николай Вавилов, была другая слава. Местный юмористический журнал острил: «Кружок Губителей Естествознания предлагает желающим дрессированных жуков «Буквоедов». Товарищи Вавилова действительно много читали. Сам председатель читал по-английски, по-немецки и по-русски, читал статьи и книги по ботанике, селекции, генетике, физиологии. Его интересовали не только факты науки, но и дух ее, механизм научного поиска. «Углубление в оригинальные работы - хорошая вещь, - сообщал Вавилов другу. - Узнаешь методику, динамику мысли. Ясно видишь, где недоговорено, недоделано». Студента не случайно привлекали труды оригинальных, самостоятельно мыслящих исследователей: академия давала, в конце концов, только знания. Цель жизни, научное направление будущему агроному надо было искать самому…
Идут своим чередом экзамены: химия, почвоведение, общее земледелие, учение об удобрении, бактериология. Профессора Демьянов, Вильяме, Прянишников, Худяков охотно выставляют в зачетной книжке студента пятерки. Вавилов вполне заслужил высокие оценки. Но курс академии для него только основа, насущный хлеб. Мысль по-прежнему жадно ищет ту научную проблему, которой не жаль будет потом отдать всю жизнь. Несколько раз кажется, что путеводная нить поймана. Ан не то…
Сначала его увлекала чистая селекция. Россия поставляет на мировой рынок большую половину хлебного экспорта, а крестьяне русские снимают самые низкие в мире урожаи. Цифры позорные: Россия в 1908 году с десятины получила в среднем: 42 пуда (что-то около семи центнеров с гектара), Америка - 66, Германия - 120, а Англия и того больше - 137. Может ли агроном терпеть такое? Ведь строгими опытами проверено: если примерно половина урожая, снятого с поля, зависит от удобрения, четверть - от приемов возделывания, то добрую четверть каждого каравая может дать высокое качество зерна, хороший сорт. Сорта можно и нужно улучшать. До сих пор этим занимались только немцы, англичане да американцы. Теперь Россия берется за новое дело. Профессор Рудзинский создал в Петровке первую в стране селекционную станцию, чтобы отбирать, выводить лучшие урожайные сорта пшеницы, ячменя, овса. Студент Вавилов окончит курс и станет помощником Дионисия Леопольдовича в его благородном начинании.
Неожиданно в его планы вторглась новая идея. Хлеба гибнут от вредителей, насекомых, паразитических грибов. Московское губернское земство приглашает студента Вавилова принять участие в изучении одного из таких губителей урожая: улитка, голый слизень, пожирает хлеба на огромных площадях.
Два с половиной месяца, перебираясь из села в село, Николай Иванович исследует пораженные посевы, знакомится с повадками прожорливого слизня. Отчет третьекурсника написан так обстоятельно, что земские власти издают его отдельной брошюрой, а профессора академии принимают сочинение как дипломную работу. Может быть, студента увлекла энтомология? Очевидно, нет. Дипломная работа не оставила глубокого следа в его душе.
Январь 1911 года. В Харькове - Первый съезд деятелей по селекции сельскохозяйственных растений. Из Москвы в Харьков отправляется большая группа агрономов. Железная дорога предоставила участникам съезда отдельный вагон, который тотчас после отправления поезда превратился в импровизированный дискуссионный клуб. Вавилов пока еще студент, выпускные экзамены предстоят ему только в апреле, но он - равноправный член этого клуба дипломированных знатоков земледелия. Обитатели вагона взволнованы и оживлены. Давно ли русские газеты писали, что «специальность сельского хозяина есть очень узкая и тесная, не предполагающая ни особенных способностей, ни образования», что «сельское хозяйство, как производство сырых продуктов, следует совершенно предоставить крестьянам, более способным к этому, нежели всякий другой класс». И вот в земледельческой России предстоит наконец серьезный разговор о научном растениеводстве.
Настоящих селекционеров в стране не больше десятка, и вокруг нового направления русской агрономии кипят острые споры. Есть в вагоне и скептики, не очень-то доверяющие успехам селекции. Полвека спустя профессор К. И. Пангало так вспомнит об этих дебатах: «Николай Иванович, несмотря на свою молодость, главенствовал в беседах… Перед нами выступал не обычный студент, а как бы квалифицированный, опытный профессор. Не помню уж, что именно подало ему мысль организовать дискуссию в форме суда. Кто-то взял на себя роль «обвиняемой» селекционной идеи, кто-то роль «защитника», кто-то «прокурора»; появились «свидетели», «следователь», «присяжные». Функции судебного пристава, наводящего порядок, были возложены на меня. Николай Иванович с азартом, серьезно, интересно играл свою роль, и я помню, как захватила всех эта дискуссия на серьезную тему, облеченная в шуточную, веселую форму».