Еще большую неуверенность испытывает Вавилов по поводу своих педагогических обязанностей. На курсах ему приходилось обучать очень мало подготовленных девушек. «Меня сильно обдало водой от этого первого общения, - растерянно сообщает он невесте после первой встречи со своими ученицами. - Оказывается, нужны азы». И тут же с горечью иронизирует: «Да не улетим в дебри науки, ибо не тверды отличия ржи от тимофеевки». Лекции отрывают его от книг, от делянок, от серьезных раздумий. Основатель научного земледелия Юстус Либих мечтал, чтобы студенты получали основы науки из первых рук, из рук того, кто сам творит науку. Молодой Вавилов считает это наивным. Ученый, полностью отданный творчеству, не может растрачивать себя на обучение профанов азам. В одном из писем летом 1912 года он заявляет о своем окончательном решении «сводить до минимума педагогику. Ибо затраты плохо окупаются». Дело, конечно, не в «затратах». Просто молодой практикант начинает ощущать в себе то мощное неутолимое желание самостоятельно искать и творить, желание, которое вскоре захватит его окончательно, навсегда, сделает запойным, одержимым рабом и творцом науки. Пройдут годы, и профессор Прянишников скажет, что его ученик Николай Вавилов - гений. Но до этого еще далеко. В 1912 году Прянишников, как и другие в Петровке, не понимает душевного состояния своего ученика. Он поручает ему произнести актовую речь на Голицынских курсах, ходатайствует, чтобы Николая Ивановича послали в заграничную командировку. Пусть агроном приготовит себя к чтению лекций по биологии сельскохозяйственных растений.
Вавилов сообщает Екатерине Сахаровой о своих успехах почти со страхом: «Неудачи с педагогикой настраивают очень скверно и обескураживают… Почему-то этого не видят со стороны. И по какой-то случайности всякий пустяковый плюс переоценивают. И вот в результате сегодня от Прянишникова предложение: составить актовую речь для Голицынских курсов ко второму октября. Я, по правде сказать, оторопел. Наговорил, что чувствую неудобным, неопытен и пр. но… к первому июля мне дан срок подумать и дать ответ и тему. Дальше командировка… Тоже храбро. И мало уверенности в том, что сможешь, сумеешь. Уж очень все это быстро. Похоже на карьеризм, от коего боже упаси. Все эти публичные выступления одно огорчение и неприятности… А главное, за душой-то ведь просто ни гроша. Ты знаешь лучше других, что даже не дочтен Иогансен, Лотси. О «Мутационной теории» даже не мечтаю. По грибам полное невежество в систематике и неумение совершенно экспериментировать. А язык - ужас. Надо учиться и учиться…»
А может быть, Дмитрий Николаевич Прянишников, сам блестящий ученый и великолепный педагог, нарочно нагружал любимого ученика, дабы испытать его прочность, придать юноше веру в свои силы? Ведь говорил же впоследствии академик Вавилов: «Если вам нужна чья-то помощь, обратитесь к человеку, который и так по горло занят, именно он возьмет на себя новую задачу и решит ее. Надо и себя всячески загружать, тогда больше успеешь…» Кто знает, быть может, профессор Прянишников руководился теми же самыми соображениями. Так или иначе, актовая речь, которую учитель заставил прочитать Николая Ивановича, сыграла в жизни ученика решающую роль.
Эту уникальную брошюру мне выдали в отделе редких книг Ленинской библиотеки. На титульной странице значится: «Н. Вавилов. Генетика и ее отношение к агрономии. Сообщение, сделанное на годичном акте Голицынских высших сельскохозяйственных курсов 2 октября 1912 года». Первое, что поражает, - тема. В 1912 году даже само слово «генетика» мало кому ведомо из агрономов, (В одном из писем Николай Иванович жаловался: «К Акту приготовим что-нибудь вроде «Генетика и ее роль в агрономии», только не разрешают такого заглавия. Слово-де непонятное».) Затем - эрудиция докладчика. Московский агроном знает обо всех новейших исследованиях по наследственности и изменчивости, предпринятых за последнее десятилетие в лабораториях Европы и Америки. Генетика - это физиология наследственности и изменчивости, - цитирует он англичанина Бэтсона и добавляет от себя: «Слово - новое, но проблемы эти стары. Загадочное сходство родителей и детей и их различие издавна волнует ученых». Вавилов подробно рассказывает о законах Грегора Менделя, о чистых линиях датского физиолога растений Иогансена и о новейшей теории скачков или мутаций, разработанной амстердамским ботаником Гуго де-Фризом. Но главная мысль, к которой Вавилов спешит подвести своих слушательниц, состоит в том, что, хотя генетики 1912 года все еще производят свои эксперименты на объектах, которые не имеют интереса для агронома, - на левкоях, львином зеве, на инфузориях и морских свинках, - выявленные при этом «законы биологические общи. Они приложимы как к диким, так и к культурным организмам». Эту истину даже много лет спустя не понимали и не желали понимать некоторые деятели науки. А вчерашний студент Вавилов уже на заре века ясно увидел, что «генетика вплотную подходит к вопросам непосредственного воздействия на человека, на животное, на растение. Она дает основы планомерному вмешательству человека в творчество природы, дает руководящие правила к изменению форм».
Как бы продолжая свою адвокатскую речь, начатую полтора года назад в поезде Москва - Харьков, Николай Иванович объяснял будущим агрономам: «Селекция сельскохозяйственных растений существует, конечно, не со вчерашнего дня. Но старые сложные методы селекционного дела должны коренным образом измениться под влиянием новых принципов генетики… Без преувеличения можно сказать, что заметный подъем агрономического интереса к селекции, появление у нас в последние годы больших селекционных станций на юге и востоке, открытие селекционных отделов при опытных станциях, а с ними и появление спроса на новую агрономическую специальность «селекционера» - все это отголосок крупных успехов генетических исследований XX века».
Актовая речь на Голицынских курсах была не просто очередным заданием, которое практикант Вавилов выполнил, как всегда, отлично. Впервые Николай Иванович имел случай глубоко и серьезно заглянуть в ту область науки, где развернулось впоследствии его собственное творчество. Во всех сложных и многообразных аспектах своих генетика стала главной и неизменной любовью его жизни. Впрочем, это случилось гораздо позже. А тогда, осенью 1912 года, нестерпимо требовательный к себе молодой ученый дал своему докладу самую низкую оценку. На экземпляре, что хранится в Ленинской библиотеке, стоит его собственноручная надпись: «Глубокоуважаемому Алексею Федоровичу Фортунатову от составителя сего неудачного произведения».
Глава вторая
ПУТЕШЕСТВЕННИК УЧИТСЯ ХОДИТЬ
1913-1915
Успеха в жизни достигает тот, кто поставил перед собой большие задания, шаг за шагом идет, проверяя себя, останавливаясь время от времени, оглядываясь назад и подсчитывая, что сделано и что осталось сделать.
К. А. Тимирязев
Среди песен, которые распевали студенты Петровской сельскохозяйственной академии, наиболее модной была в 1913 году песенка про артишоки и миндаль:
Артишоки, артишоки
И миндаль, и миндаль
Не растут в Европе,
Ах, как жаль,
Ах, как жаль!…
Свое немудреное сочинение анонимный автор посвятил селекционерам. Суть сводилась к тому, что рано или поздно и русский агроном на родной земле сможет выращивать такие нежные плоды юга, как артишоки и миндаль. Песенка была откликом на успехи селекционной станции профессора Рудзинского и на открытие в Петровке первой кафедры селекции.
Можно не сомневаться: Николай Вавилов охотно подхватывал нехитрый мотив. Во-первых, потому, что искренне верил в торжество селекции, а во-вторых, и это самое главное, из-за своего, жизнерадостного характера. Получив диплом агронома первого разряда, он мало в чем изменился. По-прежнему разыгрывал на досуге шарады и устраивал велосипедные гонки. Впрочем, не переменился он и позже, когда занял профессорскую кафедру. Да, профессором ему все-таки стать пришлось. Прянишников и совет академии добились для недавнего студента заграничной командировки, с тем чтобы, пробыв два года за рубежом, Вавилов защитил диссертацию и занял место среди преподавателей академии. Всякий другой такую поездку считал бы величайшей удачей жизни. Но у Николая Ивановича об удаче было свое собственное представление. В конце 1912 - начале 1913 года ему больше, чем в Лондон и Париж, хотелось попасть в какой-нибудь глухой уголок Персии, на пшеничное поле крестьянина. Мысль о Персии возникла после того, как, высевая и заражая на делянках многочисленные образцы пшеницы, Вавилов обнаружил одну форму, которую никак не удавалось заразить мучнистой росой - очень распространенным грибным заболеванием. Таким прочным иммунитетом не обладала ни одна известная ботаникам пшеница. Что за чудо? Николай Иванович снова сеет и заражает эту длинноусую, с тоненьким стеблем пшеницу и снова убеждается в ее поразительном упорстве против заразы. По этому признаку он даже предположил, что перед ним новый, еще не известный в науке вид. Обнаружить новый вид пшеницы - немалое открытие. По существующим в ботанике правилам открыватель (если, конечно, он докажет, что им открыто действительно нечто новое) имеет право окрестить свое детище и пометить его своим именем. Так они навечно и входят во все справочники, учебники и энциклопедии мира: исследователь и обнаруженный им вид. Ну что ж, труженик науки имеет право на эту скромную и поистине трудовую славу. Но Николая Ивановича интересовало отнюдь не только признание его заслуг. Куда важнее узнать, откуда родом эта усатая упрямица. Образец был взят из коллекции Селекционной станции, и на пакете четко значилось Triticum persicum - персидская пшеница. Значит ли это, что ее родина - Персия? Откуда у этой «персиянки» такая непробиваемая броня против всесильной грибной рати? В каких условиях сложилось редкостное качество? Эх, махнуть бы во владения шахиншаха! Великолепный подарок можно было бы привезти российскому земледельцу, у которого что ни год мучнистая роса изгрызает немалый кус урожая. Интерес к иммунной пшенице сохранял Николай Иванович много лет. Один поэт, собиравшийся в 30-х годах писать об ученом-ботанике, даже название своей поэме дал соответствующее: «Роман с персиянкой». Но в 1912 году романтическое свидание с персиянкой не состоялось. Вместо знойного юга двинуться пришлось на Запад, в туманный Лондон.