– Будет сделано, – ответил Ванька.
Отпустив его, Кривой вызвал двух других агентов и поручил им незаметно для Каина следить двадцатого и двадцать второго ноября за царевной и Лестоком. Если заметят, что они вышли из дома, так сейчас же надо отыскать Каина и передать ему, что распоряжение отменяется, но до того ни единого слова ему не говорить. Распорядившись затем подготовкой ловушки для Ханыкова, Кривой стал выжидать дальнейших событий.
В канун Введения Ванька явился к Кривому и с унынием заявил, что царевна в этом году отказалась от поездки в монастырь.
– Уж коли не везет, так не везет, Семен Никанорович! – сокрушенно вздохнул Ванька.
Кривой только улыбнулся.
– Ну, авось завтра с доктором счастливее будешь! – сказал он.
Но оказалось, что и тут Ваньке «не повезло»: и Лесток почему-то отказался на этот раз от обычного посещения излюбленного ресторана!
И опять Кривой ничего не сказал, только улыбнулся…
Двадцать третьего ноября Ханыков попался в расставленную ему ловушку. Заснул он в объятиях нововосшедшей звезды петербургского полусвета, девицы Эльзы из Гамбурга, а проснулся в какой-то темной каменной конуре. Долго не мог понять Ханыков, что с ним такое случилось. Наконец, когда залитые спиртом мозги несколько прояснились, он сообразил, что его «новоселье» является камерой при Тайной канцелярии.
Место было таково, что наводило на весьма печальные размышления. Но Ханыков только свистнул и стал с философским спокойствием выжидать, что будет дальше.
Вплоть до двадцать пятого ноября он оставался в полнейшей неизвестности относительно своей дальнейшей судьбы, а двадцать пятого утром его вызвали к допросу.
Допрашивали его в самом застенке. Один палач разжигал жаровню, другой подтачивал зубья разных адских инструментов, третий испытывал дыбу. Картина была не из веселых, но на спокойное настроение Ханыкова она нисколько не повлияла.
«Ну что же, умереть так умереть, – подумал он. – Ничего! Немного пожито, зато здорово! Будет чем на том свете землю помянуть!»
Шаховской приступил к допросу, но оказалось, что со смелым капитаном было не так-то легко сладить.
На обычные вопросы о звании, чине и летах Ханыков отрезал:
– Да будет вам, князь, дурака ломать! В первый раз, что ли, меня увидели? Сами не хуже меня знаете, кто я такой. А вот вы мне сначала скажите, по какому такому праву меня арестовали и в чем меня обвиняют?
– В свое время узнаете, – сухо ответил князь Шаховской.
– Ну, так и я в свое время на ваши вопросы отвечать буду, – отрезал Ханыков и повернулся спиной к Шаховскому.
Князь даже зубами заскрипел от бешенства. Будь на то его воля, то скоро бы молодчик заговорил иначе. Но правительница строго приказала с пыткой подождать до тех пор, пока не будут арестованы другие соучастники. Она решилась с тяжелым сердцем пойти «ва-банк»: ночью предполагалось двинуть из Петербурга Преображенский полк, на чем уже давно настаивал принц Антон, а как только эта опасная войсковая часть будет вне Петербурга, так сейчас же предполагали арестовать Лестока, Воронцова, а к помещениям царевны и французского посла приставить караул. Анна Леопольдовна долго не решалась проявить этот необходимый акт полноты твердости власти, но последние сообщения из-за границы поколебали ее нерешимость.
Из допроса Ханыкова правительница рассчитывала получить кое-какие сведения, которые помогли бы узнать имена наиболее опасных членов заговора. Напрасно ей доказывали, что без пытки такой человек, как Ханыков, и слова не скажет; правительница стояла на своем и соглашалась на пытку только после удаления преображенцев.
Поэтому Шаховской мог только грозить, ругаться, осыпать бессмысленными проклятиями арестованного, но не мог перейти к действию. Ханыков же то смеялся в ответ, то весьма недвусмысленно говорил:
– Ну, погоди, князь! Только выйду я отсюда, так я тебя научу, как следует разговаривать с дворянином и офицером!
– Для этого надо сначала выйти отсюда, – с дьявольской усмешкой возражал Шаховской.