– Сегодня! – стоном вырвалось у Елизаветы Петровны. – Но я не могу… Без подготовки… решиться сразу… Это невозможно! Я не могу, не могу…
Лесток подошел к столу и лихорадочно набросал на большом листе бумаги корону и монашеский клобук.
– Выбирайте, ваше высочество! – сказал он.
Елизавета Петровна закрыла лицо руками. Все обступили ее с мольбами, но она, казалось, ничего не слышала.
– Ваше высочество, и вы еще колеблетесь? – раздался чей-то тихий, болезненный голос.
Все с удивлением обернулись и увидели бледную, исхудавшую Оленьку, которая еле держалась на ногах, стоя в дверях.
После трагической смерти Столбина Оленька заболела нервной горячкой и три месяца была между жизнью и смертью. Лесток, врач на самом деле знающий, выходил ее, но и после того она долго пролежала в кровати, от слабости не будучи в силах двинуться с места. Она страшно исхудала, вся ее фигура приняла облик чего-то мистического, неземного. Только глаза, расширившиеся и потемневшие во время болезни, горели волей, страстью и местью.
Вставать и передвигаться без посторонней помощи по комнате она начала всего несколько дней, да и то еле-еле держась на ногах. Ее не считали жилицей на этом свете, и Лесток не раз говаривал, что Оленька живет только потому, что со всей мощью человеческой воли хочет жить для того, чтобы видеть кровь любимого человека отомщенной.
Каким-то странным чутьем Оленька почувствовала, что происходит что-то необычное, требующее ее вмешательства. Кое-как перемогаясь, она добралась до зала совещания; в волнении ее никто не заметил, и, таким образом, Оленька все слышала, не будучи видима сама.
Теперь странный, мистически надтреснутый звук ее голоса заставил Елизавету Петровну вздрогнуть.
– И вы еще колеблетесь, ваше высочество, – повторила Оленька. – Колеблетесь даже тогда, когда у вас нет выбора, нет иного выхода? За что же умер мой Петя, за кого же он пожертвовал собой и мною? Как? Его кровь останется неотомщенной? Так же как неотомщенными останутся кровь и слезы всего русского народа, всех мучеников, пострадавших за свою царевну? Ваше высочество, этого не может быть! Ведь это значит вторично убить всех их, вторично замучить смертными муками! Нет, это – минута слабости, она пройдет!..
Говоря все это, Оленька тихо подвигалась к царевне. Ее глаза горели, не отрываясь от взволнованного, смущенного взора цесаревны. И шла-то она как-то не по-людски – неслышно, как бы не касаясь пола. Так могли ходить призраки, а не живые люди, и призраком казалась она расстроенному уму Елизаветы Петровны.
Подойдя совсем близко к цесаревне, Оленька взяла ее за руку и мягко, но настойчиво подвела к большому образу Богоматери, висевшему в углу. И никого, ни царевну, ни присутствующих, не удивило это нарушение всяческого этикета, малейших сословных перегородок.
– Молитесь, ваше высочество, – настойчиво сказала Оленька, – молитесь Ей, да просветит Она ваш затемненный ум. Молитесь же, ваше высочество, молитесь!
Подчиняясь этой сверхъестественной энергии, Елизавета Петровна упала на колени перед образом и принялась жарко, пламенно молиться. Все ждали, затаив дыхание.
Помолившись, Елизавета Петровна встала и первым делом горячо обняла Оленьку. Лицо царевны сверкало теперь решимостью, мужеством; ей было трудно решиться, но, раз грань нерешимости была перейдена, она уже не знала колебаний, сомнений и удержу.
– Я готова, господа, – сказала она, – готовы ли вы?
Присутствующие криками радости ответили на эти слова, а Оленька со счастливой улыбкой на устах бесшумно рухнула на пол. Ее отнесли в ее комнату, а затем поспешно принялись обсуждать, как приступить к делу.
Совещание не затянулось. До этого времени, когда акт переворота казался чем-то далеким, иллюзорным, горячо обсуждали всяческую деталь и зачастую ожесточенно спорили из-за выеденного яйца. Теперь же было не до того: некогда спорить, когда надо действовать. Да и ничего сложного не было: перевороты, как известно, в России до сих пор совершались совсем просто!
Приказав заложить сани, Елизавета Петровна отправилась к себе, чтобы переодеться. Жанна пошла с ней, чтобы помочь ей. Цесаревна скоро была готова и уже собиралась уходить, но тут ее точно подтолкнуло к аналою, на котором лежала ее фамильная икона, и она опять принялась долго и пламенно молиться.
– Клянусь Тебе, Боже, – закончила она молитву, – что если Ты дашь мне русскую корону, все прежние ужасы канут в забвение. Клянусь Тебе править в милости, правосудии и законе!
– Я верю, что Бог принял и выслушал ваш обет! – торжественно сказала Жанна.