В 1966 году Жан Дюфурне опубликовал в Женеве La Destruction des Mythes dans les Mémoires de Philippe de Commynes — 710-страничный труд, который уже является самым длинным исследованием, когда-либо посвященным Коммину, и который автор объявил первым в серии из пяти томов. Повторяя, дорогие для Бельгии, обвинения в измене и искажая свидетельства, оставленные современными хрониками, Дюфурне старательно пытается доказать, что Коммин, нечистоплотный ренегат, виновный в недобросовестности на каждом шагу, фальсифицировал историю с единственной целью оправдать себя. Кажется, что Дюфурне не потрудился обратиться к многочисленным документальным материалам или поинтересоваться работой своего непосредственного предшественника Карла Биттмана (Ludwig XI und Karl der Kühne: die Memoiren des Philippe de Commynes als historische Quelle, I, Göttingen, 1964). В этом труде едва ли меньше страниц, чем в предыдущем, и его автор также представляет свое произведение как первый из серии будущих томов. С достойным восхищения рвением Биттман собрал множество значительных современных материалов для исследования, посвященного трем основным кризисам в борьбе Людовика XI и Карла Бургундского. К сожалению, он не довольствуется тем, чем его исследования представляют истинную ценность. Вместо того чтобы представить собранные им современные источники в качестве критического аппарата для историков, заинтересованных в оценке точности рассказа Коммина, Биттман использует их для поддержки тезиса (не совсем отличного от тезиса Дюфурне) о том, что сознательно или бессознательно Коммин использовал уловки, чтобы дать окружающим и себе удовлетворительные объяснения. С какой бы тщательностью Биттман ни относился к своей работе, он, похоже, не знал, что для понимания недостаточно накопить документы. Он не верит, что течение времени может служить достаточным оправданием для провалов в памяти, он забывает, что в материале, на котором он основывает свое суждение о работе Коммина, также могут быть ошибки и искажения и наконец, увлекшись своим тезисом, он слишком быстро осуждает Коммина и намеренно забывает, как часто тот бывает честен и ценен в своем изложении фактов.
Очень богатый материал, который Биттман собрал, чтобы лучше осудить рассказ мемуариста, по большей части уже цитировался или издавался в специальных исследованиях или старых изданиях "Мемуаров", так что исследователь этого периода найдет лишь очень скромное количество новой информации. В этих обстоятельствах ученый вправе заключить, что Биттман более виновен в фальсификации, чем Коммин, и что тщательный способ, которым демонстрируются пропуски и случайные ошибки хрониста, только подтверждает общую честность, правдивость, отстраненность и проницательность человека, который двадцать лет спустя излагает на бумаге свои воспоминания о множестве сложных событий и страстей, в которые он оказался тесно вовлечен. При изучение "Мемуаров" как альманаха кажется несколько беспричинным, если не сказать странным, и подозрительным, что при их написании Коммин не вел себя как историк, опирающийся на массу документов, которые предоставляет в его распоряжение современная наука, как Карл Биттман. Если судить по таким критериям, кто из нас, используя вопрос Гамлета, "избежит наказания"?
Что касается третьей, американской, работы, то она еще более плачевна, чем две предыдущие, хотя ее нельзя обойти вниманием, так как она является английским переводом "Мемуаров". Этот перевод, опубликованный под названием "Мемуары Филиппа де Коммина" (Издательство Южно-Калифорнийского университета, 1969) и основанный на французском издании Изабеллы Казе, был отредактирован Самуэлем Кинсером. Критический аппарат содержит несколько ценных замечаний о свойствах ума Филиппа де Коммина, но в целом он остается наивным, недостаточно информативным, а научный жаргон, которым пользуется его автор, не может скрыть слишком ограниченное видение. Жесткий и неубедительный, перевод часто неумелый, а иногда досадно неточен. В своем введении, а также в примечаниях комментатор, жертва определенных заблуждений, демонстрирует весьма фрагментарные знания о современных документах и даже о мире XV века в целом, и полагается на работу Карла Биттмана или на другие недавние исследования с уверенностью, которая свидетельствует о явном недостатке критического взгляда[154]. Аналогично, неточности, за которые он несет ответственность, показывают, что переводчик не знаком с рассматриваемым периодом.
154
Так, комментатор, слепо следуя за Биттманом, приводит в Коммине в качестве примера ошибки из-за упущения, причем умышленного упущения, тот факт, что мемуарист избегает упоминания о попытке бегства, которую Людовик XI воображал в ночь на 13 октября, чтобы скрыться из замка Перон — попытке, которая, вопреки версии событий Коммина, вызвала бы новый приступ гнева герцога Бургундского. Это упущение, как нам говорят, "нельзя объяснить провалом в памяти". Однако профессору Кинсеру не приходит в голову, что если бы Коммин или даже Карл Смелый знали об этой попытке побега, то такой сенсационный факт стал бы предметом страстного обсуждения при бургундском дворе, так что наблюдатели, которые в хрониках или письмах оставили нам рассказы о том, что произошло в Пероне, в свою очередь, наверняка были бы проинформированы. Очевидно, одна из причин, по которой эта возможность ускользает от профессора Кинсера, заключается в том, что он не знает или плохо знает депеши миланских послов к французскому двору, депеши, которые не были опубликованы, но которые, тем не менее, являются необходимыми документами для изучения Коммина. В качестве доказательства этой попытки побега Биттман приводит фрагмент депеши, написанной 18 октября Жан-Пьером Панигаролой (которого Людовик объявил персоной нон грата и который тогда задержался в Париже в надежде вскоре вернуть расположение короля): "…ultra che una nocte havesse vestita una veste dissimulata per fugire in quello habito, ma vedendo el designo non reuscire resto li in la terra…". ― то есть: "…однажды вечером он переоделся, под прикрытием чего намеревался бежать, но, видя, что его план не удастся, остался, в городе…". Сам отрывок ясно показывает, что Людовик отказался от своего предприятия до того, как его обнаружили, что он отказался от него после того, как понял, что его план обречен на провал. Во фрагменте того же письма, который Биттман не цитирует, Панигарола далее утверждает, что эта информация была передана ему конфиденциально "per el conte de Fois che a suo figlio che dorme in la guardacamera del Re, et de gente che de la sono venute…". ― то есть "графом де Фуа [который в то время председательствовал в Королевском Совете в Париже, который пытался помешать нормальному функционированию правительства], чей сын [его младший сын, виконт Нарбонский] спал в комнате охраны короля, и людьми, которые оттуда [из Перона] приехали [в Париж]…". (Несомненно, это были те члены королевского двора, которых Людовик не взял с собой в экспедицию, которая вскоре должна была быть предпринята против Льежа).) Короче говоря, единственными людьми, знавшими о том, что король задумал скрыться в замаскированном виде, были приближенные из его покоев, которые, как и виконт Нарбонский, видели, как он надевал одежду, призванную скрыть его личность, а затем благоразумно отказался от этого плана еще до того, как сделал малейшее движение к его осуществлению. Поэтому Кинсер прав, когда утверждает, что упущение Коммина нельзя объяснить "дефектом памяти"; но он сильно ошибается, когда утверждает, что Коммин и герцог слышали о попытке побега короля, и что эта новость стала причиной новой вспышки гнева Карла Бургундского. В действительности, это "упущение", которое комментатор представляет как преднамеренное, объясняется просто тем, что Коммин не мог сообщить о плане, о котором он не знал и который, в данном случае, так и не был реализован.