Людовик XIV обязан отказаться от Нидерландов, уступая Вёрне, Ипр, Менен, Конде, Турне, Мобеж и Лилль. Франция возвратится к таможенному тарифу 1664 года, отдаст Савойе захваченные. земли и возместит ей в какой-то степени убытки. Пруссия, Имперские округа, герцог Лотарингский оставляют за собой право представить свои требования во время общей мирной конференции.
В обмен Франция получает лишь перемирие на два месяца, предназначенное не для залечивания ран, а для того, чтобы срыть свои форты на Рейне, уничтожить порт Дюнкерка и принудить — даже силой оружия — Филиппа V покинуть свое королевство. Торси чувствует, что он не может идти дальше в своих уступках. Он уступил то, что мог по инструкциям уступить, «даже Лилль, даже Неаполь, даже Дюнкерк». Но он знает или догадывается, что враги потребовали невозможное: обязать любящего деда лишить владений внука, который ни в чем не провинился. Двор, настроенный миролюбиво или даже слишком миролюбиво, воодушевляется духом патриотизма, жаждет взять реванш и подталкивает короля и его министра пересмотреть бессовестный ультиматум Гааги.
Людовик XIV дошел до крайней степени унижения. Теперь только его верноподданные, его разбуженные подданные должны ответить за него: «Non possumus» — «Мы не можем».
Глава XXVII.
ПРОБУЖДЕНИЕ ФРАНЦИИ
Если Господь нам окажет милость проиграть еще одну такую битву, Ваше Величество может считать, что враги Вашего Величества уничтожены.
Бедствия, вызванные погодой, сблизили старого короля и его народ; не будь голода 1709 года, Людовик не сделал бы столько уступок. Но глупая и преступная непримиримость наших врагов заставит Францию сделать новое усилие. Оно выразится в широкой мобилизации умов и сердец, которая завершит единение всего народа и монарха.
Обращение 12 июня
Король, который подотчетен одному лишь Господу Богу, единовластный правитель, вершитель судеб войны и мира обратится 12 июня по-человечески просто к своим подданным, привлечет их к участию в своей политике. Этим необычным приемом обращения к подданным с письмом-воззванием, которое губернаторы провинций и интенданты обязаны были распространить повсюду (епископы получили текст более сжатый), Людовик XIV привносит довольно значительную долю демократии в свой режим абсолютной монархии. Этот старый человек всегда умел приспособиться к наисложнейшей ситуации. И сегодня он не упустит одну из последних возможностей спасти королевство; надо, чтобы французы поняли, что продолжение войны не зависит от короля, оно зависит только от недоброй воли врагов.
«Надежда на скорый мир, — пишет старый король, — была повсеместна в моем королевстве, и я считаю своим долгом ответить на верность, которую мой народ проявлял по отношению ко мне в течение моего правления, словами утешения, которые ему раскроют причины, все еще мешающие получить желанный мир, который я хотел ему дать. Чтобы установить этот мир, я уже принял условия, которые прямо противоположны безопасности моих приграничных провинций; но чем больше я выказывал сговорчивости и желания рассеять подозрения у моих врагов, которые делают вид, что сохраняют эти подозрения по отношению ко мне, моей силе и моим замыслам, тем больше они предъявляли требований». Эти требования не были направлены на заключение длительного мира или на установление международного спокойствия, а предъявлялись исключительно для того, чтобы зажать Францию в кольце и обеспечить в будущем ее захват, давая в обмен на это обманчивую передышку, окончание которой зависело только от наших врагов.
«Я не стану повторять, — продолжает Людовик XIV, — те инсинуации, из которых следовало, что я должен присоединить мои силы к силам коалиции и принудить короля, моего внука, отречься от престола, если он не согласится добровольно жить отныне не как государь, но довольствоваться жизнью частного лица. С природой человека несовместимо даже подумать, что у них могла появиться такая мысль: предложить мне вступить с ними в подобный альянс. Но хотя моя нежность по отношению к моим подданным не меньше, чем та нежность, которую я испытываю по отношению к моим собственным детям, хотя я разделяю все то горе, которое война принесла моим подданным, проявившим такую верность, и хотя я показал всей Европе, что я искренне желал бы дать мир моим подданным, я убежден, что они сами воспротивились бы получить этот мир на тех условиях, которые в равной мере противоречат справедливости и чести французской нации».