1) что война нас не так истерзала, не так убила, как утверждали;
2) что недавние трудности (поражения, налоговый пресс, эпидемии) по-настоящему не сломили население, которое работает, производит, развивает мелкое хозяйство, учится и облагораживается беспрестанно в течение двух поколений; 3) что администрация была фактором прогресса и защиты: мы сделали такое пугало из так называемого «государства финансов», что мы не понимаем больше ценности той молодой, подвижной, умной, эффективно действующей «бюрократии», которую создал и взрастил Людовик XIV; 4) что подданные всего королевства — за исключением, конечно, новообращенных в католичество. — сплотились вокруг старого короля. Отмена Нантского эдикта приблизила их к королю; несчастья короля приблизили его к своим самым малоимущим подданным. Моментом сближения этих двух встречных потоков, вероятно, был июнь 1709 года, когда Людовик XIV бросил воззвание, а народ ответил на его призыв всеобщей мобилизацией своих сил.
Гармоничная социальная эволюция тоже сделала свое дело. Народ с удовлетворением отметил, что правительство с 1661 года перестало быть явной собственностью принцев и вельмож. Благодаря королю в течение 60 лет можно было наблюдать, что заслуги все больше и больше составляют конкуренцию высокородности: Рике, Форан, Фабер, шевалье Поль, Габаре, Ленотр, Жан Бар, Люлли, Вобан, Кольбер, Катина являются живым свидетельством этого, представляют собой галерею портретов народных героев, предки которых не были ни герцогами, ни пэрами и никогда не участвовали в крестовых походах. Можно было наблюдать, как увеличивается число активной буржуазии, ищущей и находящей свое место в сложной прослойке должностной буржуазии. Ежедневно можно наблюдать, как в городках и деревнях растет и создается элитарная сельская прослойка, все более и более приближающаяся к «городской» и все меньше и меньше похожая на простых крестьян. Если кто в этом усомнится, может заглянуть в тарифы подушного налога за 1695 год и поразмышлять над ними. Там он увидит, что существовало 569 различных социальных прослоек.
Бедные крестьяне платят еще слишком много налогов. Это типично французское зло; и, как во всех странах старого режима, это зло особенно ярко проявляется рядом с устойчивыми привилегиями (такими, которые налог кровью — французская добродетель — оправдать все же не может). Но этому народу немного легче оттого, что деревенский вельможа отныне тоже платит капитацию и королевскую десятину. Он не знает, конечно, что Людовик XV и Людовик XVI совершат оплошность и разожмут капкан с двойной защелкой, в который их предшественник так ловко заманил дворянство.
Есть, конечно, в это время ограничений и ожиданий финансисты, которых видят или воображают, которые существуют реально или придуманы и которые раздражают. Но достаточно, чтобы правительство вмешалось, — это произойдет в 1716 году; то же самое приблизительно произошло бы, если бы Людовик XIV пережил 1715 год, — и все быстро становится на место: слишком богатых аферистов заставляют несколько снизить раздражающий всех уровень своей жизни. И равновесие в обществе восстанавливается. Пахарю становится легче тащить плуг.
Не все великолепно в этом королевстве, которое Гродий слишком поспешно сравнивает с королевством Господа, но сегодня ясно — и историческая демография это подтверждает, — что это воинственное, религиозное и преобразовательное правление, в котором под конец появились некоторые признаки важности, суровости и жесткости, не должно быть очернено только потому, что многое в нем было не понято.
Глава XXIX.
КОРОЛЬ УМИРАЕТ…
Почему вы плачете? Вы думали, что я бессмертен? Я так о себе никогда не думал.
Я нахожу, что Его Величество король был более великим в смерти, чем в жизни.
Если он был великим в своих ратных делах и в завоеваниях, то он проявил себя еще более великим, оказавшись в трудном положении и особенно перед тем, как отойти в мир иной.
В воскресенье 25 августа 1715 года, вернувшись в полночь в свои апартаменты Версальского дворца, верный маркиз де Данжо записал: «Я только что был свидетелем самого величественного, самого трогательного и самого героического зрелища, которое люди могли когда-либо видеть». Допущенному в числе высших должностных лиц в приемный зал короля, Данжо пришлось присутствовать, в нескольких метрах от королевского ложа, при самом печальном праздновании дня Святого Людовика, которое только можно было себе представить: праздник, который был открыт утренним барабанным боем, закончился церемонией предсмертного причащения и соборованием. Старый король, так же как и его самые скромные подданные, хотел окончить свои дни как добрый христианин, в спокойствии и благочестии. Он проявлял при этом чувство нежности и деликатности, которое нисколько не удивило близких к нему людей, и спокойствие, которому можно поучиться. Он сказал мадам де Ментенон: «Я всегда слышал, что трудно смириться со смертью; я же, дойдя до этого момента, которого человек так страшится, не нахожу, что так уж трудно принять это решение», а чуть позже он добавил: «Я надеюсь на милосердие Господа»{26}. Своему духовнику Летелье он сказал: «Я желал бы страдать больше, чтобы искупить свои грехи!» (Напомним, что 17 июля 1676 года маркиза де Бренвилье, покаявшаяся отравительница, заявила перед своей казнью: «Я хочу быть сожженной заживо, чтобы как можно лучше искупить свой грех»{188}. Во времена барочной набожности наши предки умели умирать.