Николай Иванович был против её трудоустройства, но он по-прежнему обожал жену и вынужден был смириться.
3
События стремительно развивались. В Москве в центральном загсе рассматривалось дело о разводе Романа Викторовича и Людмилы Фёдоровны. В Домодедове — Николая Ивановича и Юлии Чобану. Квасовых развели раньше на полтора месяца: домодедовская бюрократия была проворнее, чем московская.
Наконец развели и Романа Викторовича с Людмилой Фёдоровной.
Теперь молодые любовники должны были соединиться законным браком, как, собственно, и потребовал Николай Иванович.
Потребовал жёстко и бескомпромиссно.
Объявив своё требование, не укладывающееся ни в какие рамки житейской логики, он совершенно переменился: повеселел, откуда-то взялось чувство юмора — таким он представал стороннему наблюдателю.
— Да как они хоть живут-то с Юлькой после всего этого?! — поинтересовались массы.
— Вежливо живут, — удивлялся и сам Чузыркин, — фактически на «вы».
Вручая приехавшему в Домодедово Роману Викторовичу паспорт Юлии со штампом о расторжении брачных уз, Николай Иванович приказал регистрировать брак в Москве.
— Хорошо, — согласился Роман Викторович. — Но где, как вам представляется, мы будем жить?
И снова Николай Иванович потряс общественность Домодедова:
— Жить будете здесь.
— А ты? А вы? — прозвучало одновременно.
— Это моя забота, — скрипнув зубами, отвечал Николай Иванович.
Тут уж и слушатели Чузыркина согласились с его оценкой:
— Определённо сдвинутый! По всем фазам! Ему-то какой прок от этого?!
— Спрашивал. Отвечает уклончиво: дескать, не твоё дело.
Далее последовало новое непредвиденное событие: якобы за три дня до регистрации брака Юлии и Романа Викторовича бывшая его супруга Людмила Фёдоровна выкрала у него паспорт Юлии и разодрала в клочья.
Несчастный жених примчался к Николаю Ивановичу с этой ужасной вестью.
Чузыркину удалось подслушать фрагмент их разговора. Роман Викторович сказал:
— Боже мой! Что делать?..
— Ситуация под контролем, — заверил его Николай Иванович.
Город терялся в догадках: что он имел в виду?
А Николай Иванович, прихватив бутылку, отправился к участковому Соламееву. В течение суток Юлии был выправлен новый паспорт, лучше прежнего: без омрачающих пометок о вступлении в брак с Квасовым и расторжении такового.
Регистрация состоялась в срок.
Накануне Николай Иванович забрал нехитрые свои пожитки, в основном кровельный инструмент, и освободил жилплощадь молодожёнам.
Не успели домодедовцы переварить всё это, как на них обрушилась другая новость, ещё более сногсшибательная, чем все прежние: Николая Ивановича арестовали.
И вот выяснилось, что ещё месяц тому назад против Квасова возбуждено уголовное дело по краже оцинкованного железа. Поначалу Николай Иванович проходил свидетелем. С заводскими ханыгами договаривался его наниматель. Ханыги должны были перекинуть железо через забор; задача Николая Ивановича была только забрать его в нужном месте и в нужный час. Но не повезло: в том же месте и в тот же час проезжала милицейская патрулирующая «канарейка». Взятого с поличным Николая Ивановича продержали до утра в ИВС, потом отпустили, взяв подписку о невыезде за пределы города. Наниматель сумел отмазаться, а Николая Ивановича по ходу следствия сперва переквалифицировали в соучастники, затем в главные обвиняемые.
Следствие закончилось, Николай Иванович был взят под стражу.
К тому времени Юлия разрешилась девочкой. Приблизительно за неделю до суда, будучи ещё на свободе, Николай Иванович подстерёг её с детской коляской у молочной кухни. Пока Юлия забирала свои бутылочки, он, судя по свидетельству очевидцев, припал к коляске, с мукой всматривался в красное, с сыпью, личико новорождённой — видимо, искал сходство с собой или с Романом Викторовичем. Юлия, увидев это, прижала пальцы ко рту, на ней лица не было.
Кто отец ребёнка, она и сама не знала, и тайна эта умерла вместе с девочкой, когда Николай Иванович находился уже в колонии.
Сколько дали ханыгам-вохровцам, стёрлось в народной памяти. Николаю Ивановичу дали восемь лет, без конфискации: кроме инструмента, у него ничего не было, всё нажитое он перевёл на Юлию.
На суде участковый инспектор капитан Соламеев клялся, что выведет на чистую воду истинного преступника, но так ничего и не смог добиться: плетью золотого обуха не перешибёшь.
Вопрос жилья у Николая Ивановича, как он невесело пошутил в зале суда, решился автоматически на ближайшие восемь лет.
4
Продолжу с того места, как он, отсидевший от звонка до звонка свой срок, попал в поле моего внимания. Прошлой весной я снял дачу в Белых Столбах, причём за цену намного ниже, чем номер в доме творчества «Переделкино». В объявлении было сказано, что дача представляет собой половину дома с отдельным входом, с технической водой из крана и магистральным газом. Не стоит говорить, как я был доволен, однако скажу: весьма.
Один мой знакомый, доктор наук, подрабатывающий извозчиком, за умеренную плату отвёз меня со всем необходимым имуществом, как выражаются художники, на пленэр.
Хозяином дачи и был Чузыркин. Несколько лет назад он получил этот дом в наследство. Квартиру в Домодедове он сдал внаём и переехал сюда на постоянное жительство. Теперь уж он отказался и от разнорабочей деятельности, сделался куроводом. Огородиком занималась его жена, молчаливая, угрюмая женщина. Детей у них не было. Возможно, причина её молчаливости и угрюмости в этом и заключалась: не было детей — не было и внуков, большого утешения в пожилом возрасте. Позже я догадался, что Чузыркина она не любила смолоду, оттого и не завела детей. Однако решиться в своё время на смелый шаг, подобно той же Юлии, не хватило духу, а потом было поздно. Душа её представляла тайну, которую никому не приходило в голову разгадать, тем более толстокожему, ограниченному Чузыркину. По моим позднейшим предположениям, тайна её состояла в том, что душа у неё тонкая, романтичная, по нелепой случайности вселившаяся в чужое тело, такое громоздкое и некрасивое, — это мучило её всю жизнь. Справедливости ради надо сказать, что на самом деле она вовсе не была так дурна, как ей казалось. Бывали минуты, когда её можно было бы назвать хорошенькой, особенно когда на её смуглых щеках вдруг загорался румянец и глаза вспыхивали небесной голубизной. К сожалению, случалось это всё реже; я был свидетелем такого преображения лишь однажды: речь шла о Николае Ивановиче, каким он был восемь лет назад.
Общение моё с Чузыркиным началось с конфуза. Поскольку я считал себя единоличным хозяином половины дома, то тотчас же и выкинул в выгребную яму грязную банку со скорлупой, по всей видимости куриной. И оказалось, поступил опрометчиво: Чузыркин собирал яичную скорлупу как минеральную подкормку для кур.
— Неужто этот идиот выбросил? — возмутился он, стоя у края ямы.
Я сказал, что сделал это я — по неведению. И поинтересовался, о каком идиоте идёт речь.
— Да об этом, о Николае, о Квасове, — сердито сказал Чузыркин.
— Но тут нет никакого Николая Квасова, — удивился я. — И не должно быть по условиям нашего с вами договора.
— Да его фактически, будем так сказать, и нету… — замялся куровод. — Он у тебя в зимней кухне базируется.
Зимняя кухня была заперта на ключ, пользовался я летней, расположенной на веранде.
Излишне говорить, что информация о неведомом сожителе мне решительно не понравилась.
— Да ты не переживай, — поспешил успокоить меня Чузыркин. — Он тихий, особенно когда из ИТК вернулся.
— Из ИТК?!
— Из исправительно-трудовой колонии. — И, не зная, чем ещё положительно охарактеризовать, прибавил: — А уж когда впадает в оцепенение, его вообще не слышно. Лежит и курит. Что с него взять, с ненормального…