— Он ещё и ненормален? — механически переспросил я, задумываясь. О чём — объяснять излишне.
— Ну да! — ухватился за вопрос Чузыркин. — Ведь он такое отчудил восемь лет назад — всё Домодедово на ушах стояло!
И тотчас принялся излагать драматическую историю влюблённой пары и двух оставшихся не у дел супругов.
Услыхав имена действующих персонажей, в частности Юлии и Романа, я по ассоциации вспомнил название шекспировской пьесы — в том его виде, как оно было впервые переведено на русский: «Роман и Улита». Улита — Джульетта, греческий вариант — Юлия; Роман — Ромео. Да и страсти в драме Юлии и Романа — не говоря уж о Квасове и Людмиле Фёдоровне — по своему накалу показались мне тоже достойными темперамента английского драматурга.
Вдруг Чузыркин прикусил язык. Во двор вошёл незнакомец — высокий, седой, коротко стриженный, лет пятидесяти. Одет он был в серый костюм в полоску и вишнёвый галстук, в одной руке нёс дипломат, перехваченный проволокой, в другой — пластиковый пакет, скорее всего с продуктами. Увидев нас, сухо поздоровался, достал с притолоки самопростейший ключ и отомкнул дверь, как я понял, в зимнюю свою кухню.
Чузыркин, сославшись на дела, улизнул к себе, а минут этак через десять незнакомец вышел во двор уже в спортивном трико и с мокрыми волосами. Теперь морщины на его загорелом лице были сложены в самую что ни на есть приветливую улыбку, глаза смотрели ясно, доброжелательно.
— Не буду темнить, — произнёс он сиплым, прокуренным голосом. — Я Квасов Николай Иванович. Можно просто Коля.
Он протянул ладонь, покрытую ороговевшей кожей, по твёрдости не уступавшей наждаку.
Я назвался одним именем, без отчества и фамилии, пожал «наждак».
— Чузыркин сказал, что тут будет жить не то профессор, не то продюсер, а я гляжу — нормальный мужик, — заметил он. — У нас на зоне таких уважали. Так ты профессор или продюсер?
Я тоже не стал «темнить», честно сказал: писатель.
С достоинством откланявшись, он скрылся за дверью кухни. Вскоре оттуда послышался богатырский храп.
— Теперь фактически неделю ты его не увидишь, — заверил меня появившийся вновь Чузыркин. — А то и две. Ну разве что ночью, когда в дежурный магазин пойдёт. Или поутру — в туалет. Так что живи, будем так сказать, спокойно!
Спокойно ли, беспокойно ли — ничего другого мне и не оставалось, деньги по неопытности я заплатил вперёд.
Одичав в Москве без живой природы, лишённый радости мышечного труда, я с азартом взялся за обустройство быта. С утра до вечера, да и ночью тоже, мысли мои витали не вокруг фабулы и сюжета давно задуманного романа, а исключительно вокруг дачных преобразований. Я размышлял, как усовершенствовать люфт-клозет, что предпринять, чтобы дверь на веранду отворялась плавно, без скрежетания о половицы. Разделочный столик возле плиты сколочен был на живую нитку — следовательно, нужно было укрепить столик. В починке нуждались и стулья, и табуретки. Также надо было зашить хоть бы тем же штапиком щели в стенах веранды, перевесить светильники, прибить крючки, заменить прокладку в водопроводном кране — да мало ли дел в хозяйстве!.. Я вкопал стол под яблоней, установил скамейку, наладил уличный рукомойник. Чузыркин, поначалу ревниво отнёсшийся к моей самодеятельности, смекнул, что она ему только на руку, и, когда я удачно вписал каменную ступеньку к хозяйственному сараю, удостоил искренней похвалы:
— Люкс-мадера и даже фикус!
Николай Иванович признаков своего присутствия не подавал. Чузыркин ворчал всё более недовольно:
— Сколько можно в оцепенении находиться!
Седьмое или восьмое утро моего дачного времяпрепровождения ознаменовалось гирляндами вывешенных на просушку пиджаков, брюк, рубашек, всевозможного исподнего, простыней, пододеяльников (кажется, висело и само одеяло).
Ночью до меня доносились какие-то звуки, связанные с водой: что-то булькало в зимней кухне, переливалось из ёмкости в ёмкость, что-то, похоже, жамкалось и шлёпалось с сырым чавканьем. Во сне я не понял природу звуков, теперь же всё встало на свои места.
Неутомимая прачка Николай Иванович махал косой у забора, выкашивая под корень живописные лопухи, великолепную крапиву и какие-то буйные, рослые зонтичные растения. Недельная щетина на его запавших щеках посверкивала под солнцем, отчего лицо не казалось небритым, а, напротив, как бы облагораживалось серебряным обрамлением.
— А-а, сосед! — проговорил он ясным, весёлым голосом. — Что так рано?
Я посчитал неудобным объяснять, что вышел по малой нужде, и пожал плечами.
— «Купца» будешь? — предложил он, втыкая косу черенком в землю.
— А что это? — заинтересовался я.
— Это крепкий чай, но не чифир. Только что заварил, настаивается.
— Спасибо. — Я отказался и сказал, что наловчился заваривать чай с мятой и смородиновым листом.
— Вот это зря, — улыбнулся Николай Иванович, — чай такими добавками оскорблять нельзя. Либо трава, либо чай, третьего не дано. Ну так как?
— В порядке эксперимента, — ответил я, всю жизнь заваривавший крепчайший чай и только сейчас узнавший его подлинное название.
К чаепитию присоединился и наш хозяин.
— В Домодедове был? — спросил у него Николай Иванович.
— Сегодня собираюсь.
— Когда?
— Где-нибудь к вечеру. Раньше девяти моих квартирантов фактически не бывает. Они магазин держат.
— Как съездишь, сразу ко мне, — попросил Николай Иванович.
— Доложусь, — обещал Чузыркин.
5
В тот вечер, наломавшись с непривычки на огороде, я лёг рано и скоро выспался, иначе бы не услышал их разговора. Пора сказать, что мою комнату с зимней кухней соединяла лёгкая дверь, загороженная с моей стороны платяным шкафом. Слышимость была стопроцентная.
— Что так поздно? — спрашивал Николай Иванович.
— Электричку ждал, авария была на линии.
— Ну, как они?
— За первый квартал получил сполна. Согласно условиям договора.
— Да я не про твоих квартирантов спрашиваю! — перебил Николай Иванович.
— Юлию видел, Романа Викторовича не дождался. Домой приезжает за полночь.
— Ну что Юлия? Как хоть выглядит?
— Вроде как не в себе, глаза блестят. Но трещит без умолку. И только от неё и слышно: Ромочка то, Ромочка это, да какой у Ромочки бизнес прибыльный!
— А какой у него бизнес?
— Знамо какой: тут купить, там продать, здесь опять купить. Машину себе завели, «жигули-девять», экспортный вариант.
— Чем она больна, Чузыркин?
— Что-то, кажется, с головой. На ломоту жаловалась.
— Может, ей какое лекарство надо? Я бы достал.
— Сиди, «лекарство»… Роман Викторович ей любой пирамидон достанет: хищник капитализма.
— В квартиру к ним заходил?
— Заходил. Угостила чаем. А за стеклом в серванте каких только напитков нет, и все люкс-мадера-фикус. Не поднесла…
— Обо мне спрашивала? — дрогнувшим голосом задал трудный вопрос Николай Иванович.
— Фактически нет. Как сказал, что ты вернулся и временно у меня бытуешь, так сразу на другое поворотила: про мой дом, про курей, про бабу мою, про её здоровье.
— За тобой в шкафике у меня бутылка. Налей себе. Мне не надо, из оцепенения вышел. Утром с первой электричкой поеду в Михнево. Возводить стропила.
— Ты ж не плотник! — Чузыркин зазвенел посудой.
— У напарника на подхвате буду. Он плотник. Стропила поставим, железо начнём стелить. Тогда он у меня на подхвате будет.
— Не могу в одиночку пить. Нейдёт. Давай позовём писателя.
— Да он спит, поди.
— Николаич! — прибавил голоса наш хозяин. — Ты спишь?
— Да нет, — прокашлялся я, — бодрствую.
— Заходи к нам, вместе пободрствуем.
Я уже знал, что от Чузыркина, когда он в настроении пообщаться, не отделаешься ни под каким предлогом, и покорно пошёл на зов. К тому же донимал вопрос: почему Юлия ничего не спросила про Николая Ивановича, почему увела разговор в сторону? Неужели настолько он стал безразличен ей? Что-то не срасталось в этой истории. Может, Чузыркин сознательно исказил правду в интересах самого же Николая Ивановича, чтобы не строил планов, не обольщался насчёт бывшей своей супруги?