Планы за Николая Ивановича выстроил сам Чузыркин:
— Будем так говорить: тебе, Николай, скоро полтинник стукнет, а у тебя ни кола ни двора. К зиме я тебя выселю, сестра приедет из Барнаула. Эта половина дома за ней записана. И куда ты пойдёшь?
— Сниму угол где-нибудь, не переживай.
— Дурак ты, я за тебя переживаю! — Чузыркин выпил, понюхал указательный палец и продолжал: — Квартиру в Домодедове давали на тебя и мать. Мать померла, царство ей небесное, но твои-то права на жилплощадь остались! Вот я и говорю: пусть Роман Викторович купит тебе однокомнатную квартиру или хотя комнату с общей кухней. Деньги у него имеются. Не захочет добровольно, подавай в суд. Как ты думаешь, Николаич, выиграет он процесс?
— Выиграет, — подтвердил я, — если всё будет по закону.
— Вот за это и выпьем! — сказал Чузыркин, звякнув стаканом о мой стакан.
— Не буду я судиться, — угрюмо сказал Николай Иванович.
— Так, может, и не потребуется? Может, он добровольно пойдёт навстречу?
— Видеть его не могу, — произнёс Николай Иванович сквозь зубы.
— Поручи мне, — вызвался Чузыркин, захмелев что-то уж очень быстро (видать, Юлия всё-таки поднесла), я с ним переговорю!
Николай Иванович промолчал. Потом выразительно взглянул на ручные часы — без браслета, без ремешка — лежавшие на столе.
Поняли мы его правильно и поднялись.
Прощаясь, Чузыркин подвёл итоги:
— В общем, Николай, в ближайшее время тебе предстоят два неотложных дела: купить ремешок к часам и хотя бы комнату с общей кухней.
К концу дачного сезона Николай Иванович осуществил только первое: купил кожаный импортный ремешок.
Однажды я осторожно спросил у него про второе дело.
— Кажется, есть подвижки, — просто ответил он. — Подписались с напарником на большой заказ. Крыша громадная, со сложной конфигурацией. Денег хватит на комнатёнку. Потом, может быть, расширюсь.
До отъезда в Москву я стал невольным свидетелем ещё одной сцены из его личной жизни.
В кухне у него плакала женщина — тихо и безутешно.
— Коленька, милый, прости меня… — прорывалось сквозь слёзы, — любимый мой… я всё испортила… прости, если можешь… вцепился в меня как клещ и не отпускает… я его сразу же невзлюбила… как узнала от Людмилы Фёдоровны, что паспорт мой он сам порвал… тогда, перед регистрацией… всё во мне так и перевернулось… Коленька, Коленька, что же мы наделали, любимый мой…
— Скоро светает, Юлия, — послышался голос Николая Ивановича. — Уходи, не хочу, чтоб тебя здесь видели. И не приходи больше! Никогда! Слышишь?
Женщина перестала плакать, тяжело, глубоко вздохнула:
— Как скажешь, любимый мой.
Мне очень хотелось увидеть её: для целостности картины недоставало её портрета.
Я метнулся к окну. Утро было туманное, с трудом угадывались очертания яблонь и кустов смородины. Юлию я так и не разглядел, лишь услышал, как лязгнула металлическая калитка.
Николай Иванович опять на неделю выпал из бытия.
Несколько раз приезжал напарник, стыдил, усовещивал, звал работать, пока не перехватили выгоднейший заказ. Николай Иванович лишь усмехался, посылал его за бутылкой.
В конце сентября зарядили дожди, и знакомый мой доктор наук вывез меня в Москву со всеми пожитками.
Всю эту зиму я не раз возвращался мыслями к летним моим знакомцам. И вот на днях позвонил Чузыркин.
— Добрый день, — сказал я с недобрым предчувствием. — Что случилось?
— Будем так говорить: готовь телегу зимой. Как ты нынче? Приедешь ко мне на дачу? Или искать клиентов?
— Ничего не могу сказать. Позвоните в марте-апреле.
— В марте позвоню. Апрель меня не устраивает. Договорились?
Я сказал, что договорились, и спросил, как поживает Николай Иванович.
— Опять на баланду сел твой Николай Иванович. В настоящее время прозябает в следственном изоляторе.
Выходит, моё предчувствие оказалось небезосновательно.
— В чём его обвиняют?
— Тайна следствия. Но не в хищении матерьялов, как в прошлый раз.
— А как Юлия? О ней ничего не слышно?
— Юлия тут, неподалёку. На той стороне посёлка.
— В психушке?! Как она там очутилась?!
— Тихо помешалась на почве ужаса. В декабре её Романа Викторовича застрелили. Версия такая вроде: перешёл кому-то дорогу в бизнесе. Но болтают всякое. Тогда же Николая арестовали.
— Ну и дела…
— Да уж! Люкс-мадера-фикус. Но в больших кавычках.
Говорить было больше не о чем — я положил трубку.
И тем самым поставил точку, через которую можно провести сколько угодно линий.