Я услышал недовольное ворчание.
— Мы обсудим это позже. Сейчас просто приклей одну из своих улыбок и цени то, что твой сын жив. Он мог бы… Он мог умереть сегодня.
Шмыганье носом.
— Умереть.
Когда она сморкается, звук напомнил гудок грузовика.
— Мой милый, верный, храбрый мальчик, это может стоить нам всей репутации из-за этой девушки…
— Ох, заткнись, Бриджит.
Выдыхая, я закрыл глаза и изо всех сил пытался снова погрузиться в сон, но когда я слегка пошевелился, мой стон боли выдал меня.
— Дорогой! О, дорогой, ты проснулся. Он проснулся!
— Ну да, Бриджит, у меня действительно есть глаза.
Мои плечи напряглись, когда лицо моей мамы появилось надо мной, как парящая голова. Ее безостановочное нытье и суета вокруг меня отошли на второй план из-за ее изможденного вида. Тушь размазалась под ее нижними ресницами, нос и щеки порозовели, костяшки пальцев, сжимающих салфетку, побелели. Я перевел взгляд влево, где Винсент смотрел на меня сверху вниз, между нахмуренными бровями пролегали жесткие морщинки. Он не произнес ни слова, но впервые в моей жизни его строгие карие глаза стали подавленными и стеклянными.
Я прочистил горло, попытался сесть.
Моя мама ахнула, останавливая меня, положив руку мне на плечо.
— Не твори глупостей, для этого у них есть кнопки.
Она нажала синюю кнопку на краю кровати, и меня медленно подняла в полусидячее положение, прежде чем отпустила ее.
— О, пока я не забыла: Айзек хочет, чтобы ты позвонил ему, но только после того, как почувствуешь себя готовым к этому. Он прилетает, чтобы увидеться с тобой на следующей неделе.
Я перевел взгляд с мамы на Винсента, затем обратно. Затем я спросил единственное, что имело значение.
— Где Ева?
Мое горло горело, когда я говорил, слова вырвались грубые и сухие, как будто я не произносил их несколько дней.
Когда ни один из них не ответил, только безучастно смотрели на меня, осознание и гнев разлились по моим венам с таким жаром, что причинили боль.
— Она где-то здесь, верно?
Образы, грубые и интуитивные, наводнили меня — Ева, связанная и избитая. Заплаканные щеки, учащенное дыхание, окровавленный нож в ее руке. Покрытая шрамами и измученная, но все еще полна решимости выдержать мой вес и заверить меня, что со мной все будет в порядке. Несмотря на все, через что она прошла, она беспокоилась только обо мне. Эта мысль сводила меня с ума. И теперь, представляя, как она где-то одна вцепилась мне в грудь с такой силой, что мои пальцы согнулись и их свело судорогой.
Моя челюсть сжалась, и я скрипнул зубами:
— Только не говори мне, что вы были здесь Бог знает сколько времени, — я сделал паузу, изо всех сил стараясь скрыть эмоции в своем голосе, — ждали, когда я проснусь, и не потрудились проверить, как она.
Вина мелькнула на лице Винсента, мимолетная, но очевидная, в то время как глаза мамы расширились, затем сузились.
— Нам сообщили, что она в детском крыле. Но Истон, эта девушка… Эта девушка — последнее, о чем тебе сейчас следует беспокоиться. Ты чуть не умер, Истон! На самом деле, ты действительно умер, и им пришлось тебя реанимировать! Если бы не она…
— Если бы не она, — медленно перебил я, подавляя поднимающуюся в груди ярость и превращая свои слова в опасное предупреждение, — я бы не знал, что значит быть бескорыстным. Бог свидетель, вы двое никогда мне этого не показывали.
Винсент переминался с ноги на ногу, и мама изумленно смотрела на меня.
— Когда ты взяла Еву к себе, ты должна была заботиться о ней. А не выбрасывать ее, как гребаный кусок мусора.
— Но я… я этого не сделал;. Я бы не стала. Перри собирался позаботиться о ней. Ты это прекрасно знаешь.
— Что? — Винсент сделал медленный, пугающий шаг к ней. — Ты планировала отправить Еву к Перри?
— Ну, я… Не смотри на меня так. Не веди себя так, будто ты лучший родитель. Тебя даже не было дома.
Мое сердце билось в груди железными кулаками — кулаками, о которых я и не подозревал, что мог пустить в ход перед родителями, — и слова, подкрепленные свирепым жаром и годами самоограничения, вылились из меня без всякой осторожности.
— Когда ей было тринадцать, она была бездомной и голодала, тебе было недостаточно обращаться с ней как с человеком. Этого все еще было недостаточно, когда она жила под твоей крышей, так стараясь угодить тебе, покорно готовя тебе кофе с добавлением специй и терпя твои невежественные комментарии. И теперь, теперь, когда ее похитили и напали, благодаря водителю, с которым ты отослала ее прочь, теперь, когда она чуть не умерла, черт возьми, тебе все еще недостаточно обращаться с ней прилично, не так ли? Кому-нибудь из вас? Этого когда-нибудь будет достаточно, или вы оба настолько поглощены собой, что никогда не станете достойными родителями? Приличные люди?