Скоро закричали все церкви московские с их тысячами колоколов, дрогнули все колокольни и, словно вся Москва, — и дома, и улицы, и стены Кремля, и площади— все задрожало… Ужас, неизобразимый ужас!..
Москва как ошалелая металась по улицам, по площадям — искала крестов — и уже кое-где трещали и ломились ворота, звенели окна, падали ставни… Ближайшие валили в Китай-город, к Кремлю… Всполошенная птица, как и люди, металась из стороны в сторону, кричала, каркала, боясь сесть на крыши, на заборы, на церкви, — все кричало и стонало…
А Шуйский уже на Красной площади, на коне… Только что выглянувшее солнце золотит его серебряную бороду, искрится на седых волосах, на кресте, который он держит в одной руке, а в другой — голый, сверкающий каким-то холодным светом меч… Он — на коне— такой бодрый, величественный… Куда девались его лисьи прячущиеся глаза? Они смотрят открыто, строго, зло, не боясь света солнца… Да и чего им теперь бояться? Кого? Прежде Шуйский боялся царей и лукавил перед ними, пряча свои лукавые глаза: лукавил перед Грозным, лукавил перед убогим Федей-царем, лукавил перед Борисом Годуновым, лукавил перед Федей Годуновым, лукавил до сегодня и перед этим, что там, в Кремле, спит, может быть, лукавил и обманывал.
Тут же, около Шуйского, на площади, Голицыны, Татищев — тоже на конях, в боевом виде… Тут же и толпа пеших, большею частью тех, лица которых виднелись на последнем вечернем собрании у Шуйского: Григорий Валуев, Тимофей Осипов и другие… Это они — только те да не те лица: что-то особенное на них написано. И блестят на солнце ножи, топоры, стволы ружей, острия копий, рогатин…
А колокола захлебываются — гудят и ревут… Ревет и народ, заполняя своими телам Красную площадь.
— Кого бьют? За кого стоять?
— Царя бьют.
— Царя! О… — стонет площадь. — Кто бьет?
— Литва!
— О! Литву… Литву бить! Литву топить!
И обезумевшая от колокольного звону и от собственных криков городская толпа рванулась в разные стороны искать поляков.
— Кресты, братцы! Кресты ищи! Помни кресты!
И толпа отхлынула в город — искать кресты… Тогда Шуйский с кучею заговорщиков двинулся в Кремль — ему не Литва нужна была, а голова рыжая…
А рыжая голова не спала… точно она предчувствовала, что ей уж больше не придется вспоминать свою жизнь — и вспоминала в последний раз.
Услыхав набатный звон, Димитрий тихонько встал с постели, боясь разбудить Марину, наскоро оделся и быстро направился на свою половину дворца… В дверях он столкнулся с Димитрием Шуйским.
— Что это за звон?
— Пожар в городе, царь-осударь.
— Так я сейчас еду.
И он воротился к Марине, чтобы взглянуть на нее, на сонную, и успокоить, если она проснется.
Но звон становился ужасен. Словно волна, он приблизился к Кремлю, заливал уже Кремль, гудел над самым ухом — гремел на Успенском. Во дворе голоса, угрожающие крики… «А! Рабы ленивые!.. Это вы о биче соскучились. Я был слишком добр для вас. Так я буду для вас Ровоамом: отец мой бил вас жезлом, а я буду бить скорпиями — вы сами этого хотите».
А вот и Басманов — тревожный, испуганный.
— Что там? Поди узнай!
Басманов отворяет окно на двор. На дворе уже сверкают секиры, ножи, торчат рогатины.
— Что за тревога? Что вам надобно? Эй! — кричит Басманов стальным голосом.
— А отдай нам своего царя-вора! Отдай, тогда поговоришь с нами! — отвечает толпа.
— Подавай его сюда.
Басманов бежит к Димитрию. «Загула струна — загула — и лопнет… Лопнула!» — заколотилось у него в груди.
— Ахти мне, государь! Сам виноват — не верил своим верным слугам. Бояре и народ идут на тебя, — говорил он, наскоро опоясывая саблю.
«А! Холопье семя!.. А если я в самом деле не тот? — мелькнуло у него в уме. — Нет! Нет!»
В дверях толпились немцы-алебардщики — они защищали вход.
— Запирайте двери, мои верные алебардщики!.. Если я голыми руками взял целое царство Московское, то с вашей помощью я удержу эту ошалелую клячу. О! Горе изменникам!
Но ошалелая кляча была сильнее, чем он думал. Еще с вечера Шуйский именем царя приказал дворцовой страже, алебардщикам и стрельцам, разойтись по домам, так что из всего караула, состоявшего из ста человек одних алебардщиков, осталось на страже человек до тридцати. С Шуйским же явилось ко дворцу более двухсот заговорщиков.