Мастерски задумал Шуйский свой роковой ход, мастерски и делал его — ступал уверенно, рассчитано: семь раз примеривался, чтобы один раз отрезать ненавистную ему рыжую голову.
Когда его молодцы приблизились ко дворцу, он слез с коня, набожно взошел на ступени Успенского собора и набожно поцеловал соборные двери.
— Кончайте скорее с вором, с Гришкою Отрепьевым! — сказал он, указывая на дворец крестом — тем, что дал ему Гермоген казанский. — Кончайте! Коли не убьете его — он нам всем головы снимет.
Толпа ломилась бешено, дико. Алебардщики не выдержали и подались назад. Раздались выстрелы…
— Государь, спасайся! — кричит верный Басманов. — Я умру за тебя!
Но упрямая рыжая голова еще верила в себя. Бесстрашно, с закушенными от злости губами, Димитрий выступает вперед и громко требует своего меча…
— Подайте мне мой меч!
Но где царский меч? Куда девался мечник? Нет его. Ведь он тоже Шуйский-Скопин — лукавой крови и в него попала капля. Нет великого мечника князя Михайлы Васильевича Скопина-Шуйского — и нет налицо царского меча.
Царь выхватил алебарду у Вильгельма Шварцгофа и, показавшись в наружных дверях, закричал к толпе резко, отчетливо:
— Я вам не Борис!
Толпа прикипела на месте. Да, это царский голос, страшный, как погребальный звон, резкий, как свист секиры палача. Ни с места — замерли, закоченели, на зверей напал страх…
Из толпы просвистала пуля, грянуло… Но толпа ни с места… страшно… это царь… надо падать ниц…
Но Басманов испортил все дело. Он вздумал защищать того, чей голос заставлял трепетать… Он бросился вперед, заслонил собою того, кто ужас наводил на толпу.
— Братцы, — говорил он, — бояре и думные люди! Побойтесь Бога, не делайте зла царю вашему, усмирите народ, не бесславьте себя!
Дурак! Погубил все дело… Татищев сразу понял это и, сказав крепкое слово, такое крепкое, какое в состоянии выговорить только рот русского человека, ударил Басманова ножом прямо в сердце… Басманов, как сноп, с хрипом скатился с лестницы.
Кровь пролита, крепкое слово сказано — для толпы уже не было страха. Толпа зарычала. Раздались выстрелы, крики, полилось резкое крепкое русское слово, не стало удержу ярости русского человека…
Царь отступил — перед ним уже были не подданные. Алебардщики заперли двери, но ненадолго: треск и грохот падающих половинок показал, что все разрушается легче, чем создается.
Димитрий дальше отступил. О! Давно ли он только наступал, но не отступал? А теперь приходилось отступать. Куда? С трона? В могилу?..
Дрожит от ударов и следующая дверь… это трон дрожит… порфира спадает с плеч, корона валится с головы… держава, скипетр — все вываливается, расступается земля… шатается мир…
Димитрий схватился за голову — рвет рыжие волосы… За что?.. О! Он знает за что… За веру в людей! Он им верил, им… О! Да скорее зверям можно верить, чем им… Рви же, бедный, рви до последнего свои рыжие волосы!..
А вот… Господи! А крики, — да это небо взбесилось, земля обезумела, медь на колокольнях взбесилась — и звонит, звонит!
А Марина… Боже мой! Да к ней пройти нельзя… началась разлука…
— Зрада! Зрада! Сердце мое! Зрада!
Точно и голос-то не его… Да, не его — не своим голосом кричит иногда человек, истинно не своим… У него взяли и царство его, и его Марину, и — его голос!
Нет спасенья… Бежать? Позор — бежать!.. Но и бежать-то уж некуда… А надо бежать… Вон окно, вон спасенье… На эти леса, что поставлены для иллюминации… иллюминация будет в воскресенье — это завтра — будет…
Он прыгнул на леса, как собака прыгает из окна, прыгнул, споткнулся на лесах и полетел на землю, с высоты тридцати футов. «О, зачем я не жулик, не вор — я б не споткнулся…»
В этот же момент, когда он пожалел о том, что он не жулик и не умеет из окон прыгать, он потерял сознание. Москва, трон, царство, Марина, свет Божий — все исчезло— и сам он исчез…
— Милый! Милый! Где ты? — спрашивала Марина, проснувшись и не видя около себя мужа.
Никто не отвечал. Слышался только набатный звон. Марина вскочила с постели и подошла к окну: в городе слышался страшный шум, заглушаемый ревом колоколов.
— Пани гофмейстерина! Пани гофмейстерина!
Но рев колоколов заглушал даже ее собственный голос — пани гофмейстерина не откликалась… Напротив, слышались голоса извне… грозные возгласы… «О, Езус Мария!.. — молнией прорезала ее страшная догадка. — Так скоро!..» — в одной сорочке, простоволосая, бросилась в нижние покои, под своды, никого не встречая на пути… Слышны уже были крики и выстрелы в самом дворце… Страшно, о как страшно!.. «Где он? Что с ним?.. Татко…»