— Ох… спасибо, мои верные… Что царица?
— Не ведаем, царь-осударь, мы только что пришли к тебе — услыхали сполох и пришли.
Из окон дворца кто-то крикнул:
— Вон он, еретик!
Димитрий услыхал этот крик и затрепетал всем телом.
— Братцы! Ох, обороните вы меня от злодеев, от Шуйских, обороните, Господа ради, милые мои, православные!.. Ведите меня к миру — на площадь — перед Кремль. Братцы вы мои! Милые! Я вознесу вас выше всех, озолочу вас… боярских жен и дочерей отдам вам в неволю — все добро их ваше будет… Несите меня…
В это время послышались яростные крики заговорщиков:
— Вон он! Вон он! Нашли еретика! Давай его сюда!
Заговорщики наступали. Стрельцы, сомкнувшись в строй, прикрыли своего царя.
— Стой! Ни с места!
Заговорщики не слушались. Стрельцы дали залп по дворянам — некоторых положили на месте. Заговорщики дрогнули, попятились назад.
— Заряжай! — командуют стрельцы. — Стреляй их, лизоблюдов!
Но в это время показался сам Шуйский, верхом на коне и с крестом.
— Стойте! Стойте! — кричал он пересохшим горлом. — Куда бежите? От него не спрячетесь — он не таковский, чтоб забыл обиду. Это не простой вор — змий свирепый! Душите его, пока он в яме, а выползет — то и нам горе, и женам нашим, и детям.
Заговорщики воротились. Стрельцы опять приложились к ружьям. Критическая минута! Вся Россия на волоске — на волоске несколько столетий, целая будущая история страны — на одном тонком волоске: уцелеет или не уцелеет этот неразгаданный «змий»?
Но — лопнул волосок!.. Кто-то, гениальный, закричал в толпе заговорщиков:
— Коли так — так идем, братцы, в Стрелецку слободу, побьем их сук-стрельчих со щенятами-стрельчатами. Пущай они берегут вора, обманщика, злодея! Идем!
Стрельцы не выдержали. Сами бы они готовы были умереть, вынести великие муки, но детки их, жены… Нет, это было выше их сил. Для детей и жен — они отступились от царя… Опять осталась около него одна Приблуда: ни у него, ни у нее никого не было на свете…
Подошли заговорщики вместе с боярами и думными людьми. По лицам их видел несчастный, что его ожидало.
— Батюшка! — вскричал он, поднимая руки к небу. — Батюшка мой! Отец! Царь Иван Васильевич!.. Погляди на меня, на своего сына… Погляди, что со мной делают! Батюшка! Родитель мой! Защити меня…
— Какой он тебе батюшка, еретик окаянный! — закричал Григорий Валуев. — Пес твой батюшка, сука твоя матушка…
Приблуда кинулась на оскорбителя и чуть не схватила его за горло.
— Цыц, дьявол, цыц! Вот отец твой, окаянное отродье! — и он ножом отсек ухо у собаки.
Димитрия подняли и потащили во дворец, в новый «парадиз» его. Сам он не мог идти: когда сорвался с лесов, то вывихнул себе ногу, зашиб голову, расшиб грудь… Он был несказанно жалок… Рыжая, угловатая, так крепко сидевшая на плечах голова, еще недавно украшенная короной, дрожала. Лицо подергивало. Глаза искали своих в толпе, но никого не находили… Только голубые, добрые глаза немца Шварцгофа глядели участ-но… Вон труп Басманова, распростертый на земле: открытые глаза, остеклевшие, глядят на небо, на солнце… Нет и там, в небе, нет ни жалости, ни правды…
Парадиз весь окровавлен, загрязнен — все в нем разбито, растащено…
Бедные алебардщики… они обезоружены… они не смеют поднять глаз на своего царя… Только добрый Шварцгоф проскользнул вслед за думными людьми, и, видя, что царю опять становится дурно, что его поразила эта картина разрушения, — сердобольный немец хотел снова дать страдальцу понюхать спирту… Несчастный! Не успел он поднести роковой пузырек к страдальцу, как над головой его свистнула алебарда, и сердобольный немец упал с рассеченным надвое черепом…
— Собаке собачья и смерть!.. Эти собаки-иноземцы и теперь не оставляют своего воровского государя! Надо всех их побить!
— За что их бить? Не они причины, а вот он… он всему злу корень.
— А! Еретик окаянный! — кричат московские люди. — Что, удалось тебе судить нас в субботу?
— А! Ты Северщину хотел отдать Польше!
— Ты латынских попов привел!
— А зачем ты взял нечестивую польку в жены — некрещеную в церковь пустил?
— Казну нашу московскую в Польшу вывозил!
И при этом один бьет его по голове, приговаривая: «Вот тебе венец!» — другой тычет пальцем в глаза, поясняя: «У, буркалы воровски!» — третий щелкает его по носу, прибавляя: «Вот тебе трынка: вот тебе хлюст!» — четвертый дергает за ухо… Несчастный молчит: унизительно было бы перед таким «народом» даже стонать… и он не стонет, он не хочет даже видеть этих зверей… Он закрыл глаза — он переживал, что должен был переживать некогда его предместник, юный Годунов…