— А отгадай-ка, еретик, в которую щеку я тебя ударю? — говорит свирепый Валуев и бьет его в обе щеки.
Срывают с него кафтан и надевают снятую с одного каторжника дырявую гуньку кабацкую, а на каторжника надевают царский кафтан.
— Смотрите, братцы, каков царь-осударь, всеа Русин самодержец! Вот так царь! — кричат изверги.
— Да у меня такие цари на конюшне есть, — издевается боярин, о котором Димитрий как-то неосторожно выразился, что его лошадь умнее своего седока. Боярин этот был Мстиславский.
Наконец начинается формальный допрос. Григорий Валуев подходит, снова бьет несчастного в щеку и спрашивает:
— Говори, бл… сын, кто ты таков? Кто твой отец? Как тебя зовут? Откуда ты?
— Вы знаете, — тихо отвечает страдалец. — Я царь ваш и великий князь Димитрий, сын царя Ивана Васильевича… Вы меня признали и венчали на царство… Коли и теперь еще не верите — спросите у моей матери — она в монастыре… Спросите ее — правду ли я говорю… А то вынесите меня на Лобное место и дайте говорить…
Где уж тут говорить! Не этого хотят его враги. Если б тут был народ, он разорвал бы бояр; но бояре знали народ — они натравили его на поляков.
— Несите меня к матери, к народу.
— Сейчас я был у царицы Марфы, — кричит князь Иван Голицын во всеуслышанье. — Она говорит, что это не ея сын. Она-де признала его поневоле, страшась смертного убийства, а ноне отрекается от него!
Эти слова передаются на двор, в толпу. Ведь суд идет якобы всенародный.
На дворе и Шуйский Василий. Он все по-прежнему на коне, с крестом и мечом. Как ни много у него лукавства и силы воли, но его бьет лихорадка: «змий» еще не задушен, может выползти из ямы, и тогда — горе, горе Шуйскому! Да и народ — это морские волны: в момент захлестнут и разобьют все, на что бы их ни направили…
— Мать, вона, слышь, отрекается от него, — говорит он толпе. — Да и как не отречься? Царевича-то я сам видел в гробу в Угличе. Кончать бы с этим змием…
— Бей! Руби его! — ревут на дворе.
— Что долго толковать с еретиком! — решает Валуев. — Вот я благословлю этого польского свистуна!
И выстрелом из ружья разом убивает несчастного…
Но людям мало простого, хотя бы самого бесчеловечного убийства.
Надо насладиться еще своим позором, надо надругаться над трупом — вот где наслаждение человека, неизвестное зверю. Что ж, что труп не чувствует? Все-таки надо бить его, терзать; повторять свое наслаждение, отдаваться иллюзии убийства.
И к ногам обезображенного трупа привязывают веревку… Труп влекут по лестнице… Колотится рыжая, раздробленная голова о дворцовые ступеньки, о те ступеньки, по которым ноги этого рыжего человека еще так недавно взбирались на трон. Колотится рыжая голова, а москвичи приговаривают:
— Но-но, литовская лошадка! Вези еретицкую душу к сатане в ад.
Тащат его через весь Кремль к Красной площади. Шуйский, увидев труп, невольно вздрогнул от ужаса:
«Да это не он — не его тащат… Не его убили… Он опять придет… — Смертная бледность покрыла лицо зачинщика всего этого дела, и крест задрожал в его ру-’ке… — Ох, это не он — не он!.. Он змий… Он в Угличе из гроба выполз… он опять выползет…»
Труп тащат мимо Воскресенского монастыря, где жила царица Марфа.
— Показать его царице! — кричит кто-то.
— Вызвать царицу!
Останавливаются… Царица выходит… При виде того, что лежало на земле, старуха в ужасе закрывает глаза…
— Говори, царица Мария, твой ли это сын? — кричат убийцы.
Старица Марфа открывает глаза, с содроганием смотрит на кучу безобразного мяса и говорит загадочно:
— Это — не мой. Было бы меня спрашивать, когда он жив был… А теперь, как вы его убили, он уже не мой!
Шуйский, услыхав это, взглянул на царицу такими «добрыми» глазами, что белый голубь, которого старуха прикормила к себе и он всякий раз садился ей на плечо, как она показывалась на дворе, и который сел и теперь ей на плечо в ожидании корма, — даже глупый голубь с испугу улетел на колокольню.
Но слово — сказано!
Обезображенный труп волокут далее, и на пути измышляют невозможное…
В довершение надругательства москвичи колотят в разбитые чугуны. «Колокольный звон, братец ты мой! Знатный звон!..» Тешится дикий народ, тешится боярская, торговая и холопья Москва, не умея измыслить ничего лучше этого…
Другая толпа тащит за ноги же труп Басманова, менее обезображенный. Бешеная оргия с этой дикой процессией останавливается на Красной площади.