— И царевич у вас такий же — не вмие издить верхи?
— Нет, царевич на коне, аки орёл.
— Ну, який там орёл…
Казацкий стан уже близко. Ржание лошадей невообразимое. Слышен брязг и лязг оружия, возгласы, перебранка, смех. Возы с поднятыми кверху оглоблями сбиты в кучу. Там и сям торчат казацкие пики, воткнутые в землю. У одних древки красные, у других синие. Одни лошади бегут к Дону, на водопой, другие скачут в гору. То там, то здесь взовьётся в воздухе аркан. Захлёстнутый арканом конь вскидывается на дыбы и снова падает. Крохотные казачата босиком, без шапок бешено кружатся на неосёдланных конях. Иной мчится, стоя на спине лошади и дико гикая. Другой скачет лежа, головой к хвосту коня…
— Бисова дитвора — яка ж то прудка! — одобрительно восклицает запорожец, один из ночных путников.
— И не чёртовы ж дити?
А там седой как лунь старик, на таком же сивом, как сам, коне, бешено мчится за черномазым крохотным казачонком, который, гикая и звонко смеясь, далеко обогнал старика. Запорожец даже об полы руками ударился:
— От чертине! Мабуть, вчора од материной цицьки видняли, а дида свого перегнало!..
Кое-где виднеются женщины с детьми на руках. Другие крошки цепляются за подолы матерей. Это казачки со своим приплодом — будущими головорезами — пришли проведать кто мужа, кто брата, кто батю, кто деда. А заодно и кашу им сварить: вьются дымки костров…
Чем ближе, тем гвалт неизобразимее. В самой гущине снующего и гудящего на все лады и на все голоса человеческие и нечеловеческие табора казацкого, на высоких древках, веют значки и знамёна — то чёрный осьмиконечный крест на красном полотне с кистями, то белый крестище на чёрном поле, то конские хвосты, словно змеи, извиваются над всем этим и отдают чем-то диким, угрожающим…
Ночные путники замечены. В таборе как бы всё притихает. На пике поднимается шапка и снова спускается. В свою очередь, один из ночных путников, одетый по-запорожски, выкидывает на конце своего длинного ратища белый пух ковыль-травы.
Из табора выскакивают два верховых казака и несутся к путникам. Один из них, старший, с поседелою бородою, осаживает коня на всём скаку, бросает в воздух яйцо и стреляет в него из пистолета. Яйцо разлетается вдребезги.
— Пугу! Пугу! — глухо стонет он филином.
— Казак с лугу! — громко отвечает запорожец.
— С чем?
— С листом от коша.
— Добре. Скатертью дорога к нашему кругу.
Путники и казаки сблизились. Младший, длинноусый казак с русою курчавою бородой и курчавою же головой, с удивлением смотрит на путника в польском одеянии. У того тоже на лице изумление и радость…
— Юша! Ты ли это?.. — говорит первый взволнованным голосом.
— Я, Треня.
— Какими путями к нам на Дон попал?
— Божьим изволением.
— А твоя ряса мнишеская?
— У Господа в закладе.
— Кто ж ты ныне — польский пан?
— Милостию Всемогущаго Бога посол государя царевича и великаго князя Димитрия Иоанновича всея Русии.
Треня даже на седле покачнулся.
— Так жив царевич?
— Жив и здравствует.
— Где же он?
— В благополучном месте.
— Господи! Слухом не слыхано, видом не видано… Как же тебя зовут ныне, по изочеству величают?
— Был я Юшка, Юрий, Богданов сын, Отрепьев, когда с тобой в бабки игрывал и четью-петью церковному учился. После стал черноризцем-мнихом, из Юшки-Георгия возродился во ангельский чин, в старца Григория, а ныне паки Юшкою стал, послом государя царевича к славному войску Донскому.
— Ах, Юша, Юша! А мне всё думалось, что ты там в своём Чудове, в келейке своей, всё сидишь над Мефодием Патарийским да над Даниилом Заточником — сидишь, аки пчела любодельна.
Голос его дрожал слезами. Задумчивые глаза Отрепьева тоже искрились влагою и теплотою.
Старые друзья обнялись.
— Вот други-приятели сыскались? — заметил старый казак.
— Гай-гай! Москали як раки в торби — зараз перешепчутся, — подмигнул запорожец.
— С Богом! На майдан, во казацкий круг, — громко сказал старший казак.
— Эч, цилуются мов дивчата — ото вже чудна московська впра…
Скоро все четверо скрылись в таборной толпе.
II. Явление Димитрия
Что за жизнь-раздольице на тихом Дону! Что за волюшка-свободушка в казацких юртах, на станичных лугах, на донецких степях! Разливался-расплескался Дон Иванович со полуночной страны к полуденной, заливал он, затоплял он, Дон Иванович, круты красны берега и зелёные луга, поразмыл он, поразметывал рудожелтые пески. День и ночь идёт Дон Иванович — не умается, со станицами витается, со станицами прощается: что привет тебе, станица Казанская, что поклон тебе, станица Хопёрская, от Хопёрской поклон Усть-Медведицкой, от Медведицкой привет станице Качалинской, от Качалинской — Трех-Островинской, а от той идёт до Распопинской, и поклон несёт Нижнечировской с Курмояровской, с Пяти-Избинской, а земной поклон всего войска Донского славному городу Черкасскому!