Шуйский обидеться не успел: вошел Отрепьев. Длиннополый кафтан золотом шит, каменьями дорогими сияет. Поздоровался. Склонили головы бояре и паны.
Тут снова раскрылась дверь, и воевода сандомирский с княгиней Мстиславской ввели государеву невесту. У князя Шуйского даже дух перехватило. До чего красива Марина и разряжена: платье красного бархата, рукава широкие, все в алмазах и жемчуге, на ногах легкие сапоги красного сафьяна, а на пышных волосах венец.
Постарались искусные мастера-ювелиры, переливал бриллиантами венец, сотканный из тонкой золотой паутины.
Царский духовник Михаил прочитал молитву, и Отрепьев повел Марину в Грановитую палату. Следом бояре и паны заспешили.
Едва в палату вступили, как Голицын Шуйского в бок локтем легонько толкнул и глазами указал. Глянул князь Василий Иванович и обомлел: рядом с царским престолом еще один, для царицы.
В Грановитой палате московские бояре, паны вельможные и послы Сигизмундовы. При входе Отрепьева с невестой по палате легкий шум пронесся, будто ветерком повеяло, и стихло.
Сел Отрепьев на престол, замерли все. От злости у Шуйского разум помутился, забыл, как ему и речь говорить. А Отрепьев с него глаз не сводит, хмурится, и бояре на Шуйского очи повытаращили, недоумевают. Голицын шепчет:
— Кажи слово, князь Василий.
Опомнился Шуйский, наперед выступил, глотнул воздуху:
— Великая государыня, свет Мария Юрьевна, Всевышний своей десницей указал государю и великому князю Димитрию Ивановичу на тебя. Взойди на свой престол и царствуй над нами вместе с государем Димитрием Ивановичем…
Гордо подняла голову Марина Мнишек, подошла к престолу, села с улыбкой. Михайло Нагой перед ней шапку Мономаха держит. Марина на Димитрия посмотрела, а он ей по-польски шепнул:
— Целуй.
Наклонилась Марина, губами к золоту приложилась. Холодный металл, шапка, опушенная мехом, пахла тленом… Вздрогнула Марина, отшатнулась, побледнела. От бояр это не укрылось, зашушукались:
— Случилось-то чего?
— Да-а… Не к добру…
Но Отрепьев вида не подал, кашлянул в кулак, поднялся. Сказал духовнику:
— Неси шапку в храм.
И по коврам, по бархату двинулись в Успенский собор венчать Марину на царство.
Народ на Ивановской площади толпится. Ему в храме нет места. Глазел люд и диву давался, меж собой переговаривался громко:
— Господи, такого отродясь на Руси не бывало, чтоб царицу на царство венчали…
— На латинский манер это!
— Воистину погубит самозванец Москву. Не для того ли и крепостицу возвели?
За неделю до свадьбы шляхтичи пировать начали. Их Отрепьев питьем не ограничил. Куражились паны:
— Не московиты на Москве хозяева, а мы!
И буянили, затевали шумные драки.
Велел Отрепьев на царской поварне пироги с вязигой печь и в день свадьбы люд московский кормить. Но чтоб за столами не засиживались, хлебнул пива, на заедку пирога пожевал и в сторону, дай место другому.
Для догляда выставили к столам дюжих стрельцов, кто во второй раз сунется, того по загривку лупили.
Припрятал Варлаам кусок пирога в широкий рукав власяницы, за другим потянулся. Стрелец монаха наотмашь в ухо. Отлетел инок, в голове звон, в очах мельтешит, и из рукава пирог куда выпал, не сыскать.
Сызнова к столу пробираться было боязно, судьбу испытывать. От стрелецкого кулака и смерть принять немудрено. Напялил Варлаам клобук, вздохнул: знатное свадебное угощение у царя Димитрия!
А молодая царица свое веселье замыслила, машкерад с переодеванием. О том загодя бояр и панов оповестили, дабы они костюмы особливые шили и маски клеили. Сама Марина пожелала отроком нарядиться.
Боярам ряженые не в диковинку. Ряженые и скоморохи на ярмарках и торгу люд потешают, а тут по царицыной прихоти боярам на лики разные звериные рыла приказано напяливать. Шляхте для зубоскальства!
Патриарх Игнатий молебен служил, а шляхтичи переговаривались, смеялись.
— Срам! — возмущался Голицын.
— Глумление латинское, — тряс бородой Шуйский.
Раздвинув плечом князей, между ними протиснулся Басманов. Склонился к Шуйскому, шепнул:
— Слыхивал, будто дворня твоя числом возросла, князь Василий Иванович?
Шуйский голову поднял, в душе оборвалось что-то. Улыбается Басманов, а очи холодные, немигающие. Выдержал Василий Иванович басмановский взгляд, ответил:
— Не дворня, Петр Федорович. Холопы из ближних сел на царское празднество глазеют.
— Эвона, а народ иное болтает…
Не закончил, к Голицыну повернулся: