Басманов кафтан расстегнул, самозванца краем уха слушал. Забавляет Петра Отрепьево бахвальство. Эко завирает: он из рода Рюриковичей!
Скрыл улыбку. Отрепьев не заметил, свое продолжал:
— Тебе бы латинский изучить да речи Цицерона прочитать. Красно говаривал римлянин, велимудро…
Басманова, однако, самозванцев рассказ не интересовал, он о сне думал, какой приснился ему прошлой ночью. Странный сон. Увидел Басманов Ксению Годунову, будто обручался с ней.
На Ксении царский наряд, какой был на Марине Мнишек. Патриарх Игнатий Басманову и Ксении обручальные кольца на пальцы надел, вопрошал басом:
— По любви ли?
Молчит Ксения.
— Скажи хоть слово, — просит Басманов, но Ксения не отвечала.
Смотрит она на него с немым укором. Тут неожиданно Игнатий в Филарета обратился, а Ксения в Отрепьева. И Филарет не митрополит будто, а кем был в молодости, боярин Федор Никитич Романов. Говорит он Басманову и Отрепьеву:
— Вот и обручил я вас, — и подмаргивает с издевкой.
Отрепьев Басманова за руку куда-то тянул. Охнуть не успел боярин Петр, как они с царем в глубокую черную яму рухнули…
Пробудился Басманов в страхе. Весь день сон покоя ему не давал.
— Э, Петр, — обиделся Отрепьев. — К чему я тебе сказываю, ты, я вижу, иное в голове держишь.
Басманов ничего не успел ответить, как вдруг сначала в стороне Арбата, а затем по всей Москве тревожно зазвонили колокола…
Бояре-крамольники к Кремлю спешили. Впереди семенил Шуйский. Впопыхах даже шапку надеть позабыл, жидкие волосы раскудлатились.
За Шуйским Татищев с Салтыковым, а позади Голицын с Микулиным. Сотников послали стрельцов поднимать.
— Кто у ворот Спасских? — допытывался Голицын у Микулина.
— Не изволь беспокоиться, князь Василий, самолично своих людей выставил…
Набаты гудели грозно, как в половодье вода разливалась. По Москве шум, крики. Хлопали пищали. На Красную площадь бояре вступили, припустили рысью. Сапогами по булыжникам топотели, таращили глаза — ну как от ворот стрельцы по ним жахнут? Наперерез боярам люд ремесленный. Гикают, вопят:
— Айдате немцев и ляхов бить!
И помчались следом за Шуйским и боярами. Издали увидели — раскрылись Спасские ворота. Ворвались заговорщики в Кремль, побежали к царским хоромам.
Заметался Отрепьев по Крестовой палате.
— Измена, Петр! Где сабля, зови стрельцов!
Но Басманов мигом сообразил: опередили их заговорщики, перекрыли дорогу. Теперь выстоять бы, покуда помощь подоспеет… А откуда ждать ее? От ляхов и литвы? От стрельцов? Эвон набатный звон и пальба по всей Москве. Бунтовщики орут: «Вор! Самозванец!»
Кинулся Басманов к двери, крикнул караульным:
— Никого не впускать!
А толпа уже в царские палаты ломилась:
— Эй, открывай!
— Выдайте расстригу! Выходи, Отрепьев!
Капитан Кнутсен от страха затрясся, какие знал русские слова и те позабыл.
Рассвирепел Басманов. Отшвырнул Кнутсена, немцев растолкал, рванул дверь и застыл на пороге, высокий, плечистый. Спросил сурово:
— Ну?
Бояре со ступенек скатились, внизу скучились. При свете поднятых над головами факелов увидел Басманов бояр и полковников стрелецких. Успел заметить, как попятился Шуйский, спрятался за спину Микулина. Усмехнулся Петр Федорович: подл и труслив князь Василий. Еще раз обвел Басманов толпу взглядом, спросил грозно:
— По чьему велению в набат бьют? А ты, стрелецкий голова, либо забыл, как крест целовал?
Бояре закричали в несколько голосов:
— Где самозванец? Подь сюда, Гришка!
Голицын закричал:
— Уходи с дороги, Басманов!
Боярин Петр кулаком потряс:
— Я, князь Василий, те в морду двину, враз уймешься! Знаю, кто царевича Димитрия сделал! Вы, бояре! Не прячь рыла, князь Василь Иваныч. Что, не то сказываю? Я к царю Димитрию пристал после вас, однако теперь не изменю!
— Пес! — высунулся Шуйский. — Не царевичу служишь, а беглому монаху-расстриге.
— Что глядим на него? А-а-а!
Татищев на крыльцо взбежал. Не успел Басманов увернуться, как Михайло его ножом снизу вверх пырнул, и повалился Басманов с Красного крыльца. А толпа озверела, ногами его пинает, копьями колет.
Ворвались в хоромы, немцев бьют, Кнутсену его же алебардой голову рассекли. Вышиб Отрепьев окошко и из хором в темень, на камни. От резкой боли в ноге упал. Увидел, стрельцы к нему бегут, закричал:
— Измена, стрельцы! Бояре люд обманули, на царя помыслили!
Стрельцы Отрепьева окружили:
— Не дадим государя в обиду!
А из хором толпа к ним валила:
— Вона вор!
Накатились, но стрельцы пищали на них направили. Микулин на стрельцов накинулся:
— Не царь он, самозванец! Это я вам говорю, ваш голова.
Десятник стрелецкий ответил дерзко:
— Ты, Микулин, не думай, что мы забыли, как ты наших товарищей за такие же слова в пыточной саблями рубил!
— Не мешайте нам, стрельцы, начатое довершить, либо и вас побьем! — закричали бояре.
— Аль у нас пищалей и бердышей нет?
— За кого вступаетесь? За самозванца! Он немцев и литву с ляхами на нас привел, вас, стрельцов, на иноземцев променял! — сказал Михайло Салтыков.
— Докажите, что царь не истинный! — возразили стрельцы.
— Инокиня-царица подтвердит! — Задрав полы кафтана, Татищев побежал в монастырь к инокине Марфе.
Отрепьеву ногой не пошевелить. Сел с трудом.
— Не выдавайте меня, стрельцы, государь я истинный, царевич Димитрий. Бояре на меня в малолетстве покушались, нынче злодейство свое довершают.
Глянул в толпу, разглядел князя Голицына, ахнул:
— Князь Василий, подтверди! Ведь ты меня в младенческие годы от Бориски спас!
Голицын от него шарахнулся, обеими руками затряс.
Горько усмехнулся Отрепьев, вспомнились речи, какими потчевал его князь Василий. Промолвил горько:
— Отрекся!
— Не слушайте его, — завопил Шуйский. — Мало он нас своими речами смущал?
Воротился Михайло Татищев, еще издали заорал:
— Инокиня Марфа говаривает, не сын он ей, самозванец. Застращал Гришка инокиню-царицу!
— Смерть Отрепьеву! — взвизгнул Салтыков.
Взревела толпа, смяла стрельцов, накинулась на Григория. А Шуйский уже Голицына из толпы тянет:
— Марину с панами спасать надобно, особливо Сигизмундовых послов. Холопов унять…
Сквернословя и потешаясь, толпа потащила тела Отрепьева и Басманова из Кремля на Красную площадь. Раскачали, на Лобное место кинули, пускай вся Москва зрит самозванца и его любимца.
А у опочивальни Марины верный рыцарь Ясь с саблей дорогу заступил. Стрельцы его бердышами достали, навалились на дверь, вломились. Марина за боярыню Милославскую спряталась. Визжали перепуганные челядные девки. Боярыня Милославская растопырила руки, что крылья, на стрельцов шикает. Тут Салтыков с Татищевым заявились, вытолкали стрельцов из опочивальни. Прицыкнул Салтыков на Милославскую:
— Угомонись!
Татищев Марину за руку выволок.
— Не тронем. Мужа твоего, вора Гришку Отрепьева, прикончили, а ты вороти все, что самозванец вам с отцом из казны надарил, и жди своего часа…
По Москве до самого утра верхоконные бояре с Шуйским и Голицыным метались, народ усовещали, утихомиривали. Ох и страшно боярам: а ну как перебьет люд ляхов и литву и за их боярские вотчины примется.