Через несколько минут в столовой появляется Кит, зевая, одетый в шорты с американским флагом и больше ни в чем. Босой, выглядящий так, словно только что встал с кровати и направляется прямиком на пляж.
Мама бросает один взгляд, затем говорит:
— Кристофер. Рубашка. Сейчас.
Кит бросает тоскующий взгляд на разложенную еду, затем проводит ладонью по лицу.
— Сегодня четвертое июля, мам, — хнычет он, глядя на папу в поисках поддержки.
— Нет рубашки — нет завтрака, — говорит ему папа. — Слушай свою маму.
Кит стонет, затем выходит из столовой.
— Если бы только Джозефина была здесь, — размышляет папа.
Мама бросает на него косой взгляд.
— Да? Ты в настроении выслушать лекцию о том, как мы воспитываем наших детей?
— Не было бы никаких лекций, если бы мы жили в нашем собственном доме.
— Не начинай. — Мама берет графин и наливает кофе.
Мой отец вежлив с Джиджи и дедушкой, но я бы не назвала их близкими. Я подозреваю, что это во многом связано с их пренебрежительным отношением к маминой работе, но я никогда напрямую не спрашивала.
— Лия отправила электронное письмо сегодня утром, — говорит мне мама. — Платья прибыли в «Кэрис Парк».
Модный бренд моей мамы, «руж», разработал платья подружек невесты для меня, Бриджит, Фрэн и Гвен — старшей сестры Хлои — для свадьбы Хлои.
— Я дам знать Хлое. Спасибо, мам.
— Конечно, — отвечает она. — Я хочу увидеть много фотографий.
— Так и будет, — заверяю я ее. — Хлоя раздаст одноразовые фотоаппараты всем гостям на свадьбе.
Баш заходит в столовую. По крайней мере, на нем есть рубашка, но она мятая и на нем баскетбольные шорты.
— Ты так и не написал вчера вечером, — ругается мама, когда он садится напротив нас.
Баш зевает, прежде чем извиниться.
— Извини.
— Ты был с Китом?
Мой младший брат оглядывает стулья, прежде чем ответить:
— Ага.
Чушь собачья.
Я делаю изящный глоток кофе, переводя взгляд между прищуренными глазами мамы и затуманенными глазами Баша. Мои родители были одинаково строги со всеми нами троими, но Баш — единственный, кто ещё живёт с родителями. Ему осталось два года в Дартмуте.
Вмешивается папа.
— Если тебя не будет дома за полночь, мы с твоей мамой ждем смс. Понял, Себастьян?
— Угу, — говорит Баш, протягивая руку за булочкой с корицей.
Он всегда был самым умным из нас троих. В отличие от меня, которая ненавидела школу из-за своей дислексии, и Кита, которого больше интересовало быть душой компании, чем круглым отличником, Баш относится к тому типу студентов, которых учителя видят в будущем судьей или хирургом. К тому же он более покладистый. Кит или я бы поспорили за введение комендантского часа в час ночи.
Следующей в столовую входит Джиджи. Все в ее внешности безупречно, и выражение ее лица такое оживленное.
Они с мамой, может, и не очень похожи по поведению, но внешне просто близнецы. То есть я тоже похожа на Джиджи, если не считать голубых глаз, которые, как однажды призналась мама, являются любимой чертой моего отца.
Моя бабушка одобрительно улыбается моему наряду. Ее улыбка немного тускнеет, когда она замечает сутулую осанку Баша, затем еще на сантиметр уменьшается, когда Кит возвращается в комнату. Он надел белую футболку, но все еще босиком, с растрепанными волосами.
— Когда завтрак стал таким... повседневным? — замечает Джиджи.
— Они переоденутся перед тем, как мы отправимся на парад, — говорит ей мама.
Кит открывает рот — я уверена, чтобы возразить, — но папа жестким взглядом заставляет его замолчать.
— Во сколько приедут Оливер и его семья? — Джиджи спрашивает папу.
Он смотрит на часы.
— Они будут здесь через двадцать минут, Джозефина.
Дом Джиджи и дедушки достаточно велик, чтобы принять дядю Оливера, тетю Ханну и двух моих двоюродных сестер, но вместо этого они остановились в доме моих родителей. Дом, который, как я подозреваю, папа купил, чтобы не оставаться здесь, но Джиджи всегда настаивает, чтобы мы составили им компанию, чтобы компенсировать «все время, проведенное на Западном побережье».
— Где папа? — спрашивает ее мама.
Джиджи вздыхает.
— Он рано ушел на поле, но обещал вернуться к... — Она бросает взгляд на часы над камином. — Сейчас.
Мои родители обмениваются многозначительными взглядами. Мама выглядит раздраженной. Папу это забавляет.
Джиджи садится за стол и наполняет хрустальную миску йогуртом и ягодами. Горничная ставит перед ней чашку дымящегося чая, пока она что-то пишет в кожаном блокноте, зажатом у нее под мышкой. Ее почерк — это тот тип четкого курсива, который выглядит так, будто его нарисовала машина, идеальные петли видны с другого конца стола. Я полагаю, у нее список дел на сегодня. Красно-бело-голубая вчеринка — событие немаленькое. В прошлые годы список гостей составлял около тысячи человек.
На несколько минут единственным звуком в комнате становится звон серебра о фарфор. Завтрак с моими родителями и братьями обычно проходит гораздо шумнее, но здесь мы в основном ведем себя наилучшим образом.
Мгновение спустя Джиджи закрывает блокнот, осторожно пробуя на вкус горячий чай.
— Я надеюсь, Элизабет, что сегодня ты воздержишься от любых непристойных действий.
Родители моей мамы всегда называли меня полным именем. Отец моего отца — называет меня Лили.
— Мне просто захотелось попробовать что-нибудь другое, — говорю я, беря еще один маффин.
Вчерашнее выступление показалось мне прекрасной возможностью немного исказить условности. Большинство участников «Атлантик Крест», вероятно, думают, что я «пресная наследница». По крайней мере, я показал им, что умею обращаться с молотком. Что я нечто большее, чем моя фамилия и внешность.
— Мероприятия в «Атлантик Крест» не предназначены для смелых заявлений, дорогая.
На это заявление последовала какофония ответов.
— Какая разница? Она, блядь, Кенсингтона. — Кит.
— Если поло неизысканное, почему в него играют в клубе? — Баш.
— Лили играла хорошо. — Папа.
— Тогда, наверное, нам стоит перестать посещать мероприятия в «Атлантик Крест». — Мама.
Все члены моей семьи встают на мою защиту, и их поддержка разливается теплым сиянием в моей груди. Кенсингтонам позволено критиковать друг на друга, но больше никому.
Джиджи осторожно вытирает губы. Я достаточно хорошо знаю выражение ее лица, чтобы сказать, что она сожалеет, что вспомнила о вчерашнем.
Громкий голос моего дедушки немного снимает напряжение в комнате. Даже в свои семьдесят с небольшим Хэнсон Эллсворт обладает таким обаянием, которое невозможно игнорировать. У него было два сердечных приступа, и он иногда ходит с тростью, но его ум остр, как всегда. Восемь лет назад он продал «Эллсворт Энтерпрайзиз» и с тех пор проводил большую часть времени, играя в гольф и рассказывая другим людям, как вести бизнес. Единственные два человека, которым я никогда не слышала, чтобы он раздавал советы, — это мама и папа. Он проводит границы лучше, чем Джиджи.
— Ты опоздал, Хэнсон. — Джиджи многозначительно смотрит на каминные часы.
— Прошу прощения, Джозефина. — Дедушка занимает одно из немногих оставшихся мест — во главе стола, конечно, — затем оглядывает всех нас с гордой улыбкой. — Напряженное утро. Было трудно вырваться.