– Что это? – слабо спросил я. – Что там за слово, за имя… Может быть, я неправильно понял все строчки, но уверен, что в них… – Несомненно, я был очень пьян. Циркачи засмеялись. А потом дверь открылась, и дамы, тоже смеявшиеся, вышли, давая понять, что мне можно зайти, и я где-то на фоне услышал богатый голос отца Костелло, пропевший:
– Бог в семени твоем проистекает.
А потом очутился в трейлере, яростно, но беззвучно захлопнув за собой дверцу, и оказался лицом к лицу с бедной испуганной Катериной, – голой, и? сколько можно было судить по аккуратной стопке одежды на встроенном в стенку сиденье, – натянувшей простыню до подбородка. Освященный временем бесполезный щит против входящего мужчины.
– Я должен, – сказал я, плюхаясь на то самое сиденье, где лежала ее верхняя и нижняя одежда, – подумать.
– Ох, в какую беду ты ты…
– Подумать, – рявкнул я, – мне надо подумать.
Вокруг трейлера трещали ракеты, петарды, шумел расходившийся простой цирковой народ, отправлявшийся прикончить шампанское. Внутри вся возможная в передвижном доме роскошь – белые коврики из овчины на мраморном наборном полу, прекрасная двуспальная кровать с черными шелковыми наволочками и алыми с белым и золотом покрывалами, сложная стенная панель управления радио, светом, тостером, чайником; скользящая дверца небольшого бара. Были там гобелены – фламандская сцена охоты, мифологическое обнаженное сборище с виноградными гроздьями, винными чашами, – а также несколько хороших репродукций современных художников вроде Ростраля, Омбро, Индигена. Но ни окоп, ни фонарей, ничего, что именуется трейлером. В углу прочно встроенный стол, полный папок шкафчик с застекленными дверцами. Эту кабинку уменьшенного размера, статичную, можно было назвать будуаром. Тяжелая расшитая гардина вела, наверно, в кухоньку и ванную. В первой, я был уверен, должны быть деликатесы от Фортнума и Мейсона, включая роскошный сорт чая «Ассам» или «Кэмерон Хайлендс»; во второй должны были сверкать красивые бутылочки – «Пиналт», «Диван», «Инког», «Про энд Кои», «Рондо».
– Думаю, – сказал я.
И тут меня поразило то, что должно было поразить в отеле «Батавия», – смысл слова Тукань, фамилии цыпки Карлотты. Означало оно то же самое, что означало слово Faber, – производитель. Меня поразил мой собственный поступок до того самого протеста альфреско, – ответ на то, что не имело верного ответа; сомневаюсь, знал ли ответ профессор Кетеки. Косолапый мужчина однажды ответил на безответный вопрос, и ему пришлось переспать с собственной матерью.[96] Загадки тут с другой целью, – не для ответа. Вроде тех самых не терпящих прикосновения стенных панелей, устанавливаемых в огромных постройках современного мира, которые можно признать рационализированным переводом на другой язык существующего в природе порядка, панелей, украшенных предупреждающим знаком Банды Черной Руки, – череп, скрещенные кости, стилизованный штрих молнии. Пятьдесят миллиардов вольт, смертельно опасно. Что касается тирана с опухшими йогами, во многом ли его можно винить? Если б он не ответил, не трахнул бы свою мать. Если бы не ответил, был бы съеден заживо. Выбирай, старик. Я должен был ответить на последнюю загадку доктора Гонци, хотя в первый раз рисковал быть съеденным заживо. Я действовал лучше «опухшей йоги», по это никакой разницы не составило. Мне нет прощения. Я ответил на безответное, а на проклятое безответное часто столь же легко ответить, как на чепуху 4-2-3, ответ на которую принес в греческое царство чуму, голод, слепоту, смерть. Что распускается под дождем? Зонтик. На этом можно выстроить целый трагический цикл. Загадка становится безответной не из-за трудности, а из-за отсутствия на загадку ответа.
Я вообще едва начал, как с потолка раздался голос. Катерина смотрела вверх, окаменев, как святая, и я заметил, что у бедной девочки вполне красивая форма шеи. Голос был нечеловеческий. Он сказал:
– Знайте, вас видно.
Это было сказано трижды. Голос птичий, конечно. Перезаписан, как телефонная служба времени: повторение точное. Шел он оттуда, где я предполагал вентилятор, но где явно были встроены какие-то хитроумные высокотехнологичные динамики. Запись, наверно идет из какого-то магнитофона в стене: искать пока не стоило. После паузы было сказано еще трижды. Легко: бесконечное повторение с одной ленты на другую. Она сумасшедшая. Впрочем, умная сумасшедшая, о чем свидетельствует обезличенность. Знайте, вас видно. Видно любому, всем, никому. Говорит голос всех трех.
И тут мне пришла другая мысль: почему всегда птица или полузверь? Птицы говорят, полузвери говорят. Загадку не мог загадать дородный мужчина с лоснившимся ликом, предлагая Эдипу пару спелых фиг, или гетера, предлагавшая больше, демонстрируя блистательные плечи. Как сейчас Катерина, объятая страхом. Загадчик сам по себе должен быть загадкой. Нет: скорее последним посланцем органических тварей, имеющим голос. Этим голосом он говорил: «Только посмей взбаламутить тайну порядка». Ибо порядок одновременно и необходимо, и нельзя оспаривать, таково аномальное условие существования космоса. Мятежник становится героем; ведьма становится святой. Экзогамия означает гибель, а также стабильность; кровосмешение означает стабильность, а также гибель. Приходится мириться с тем и с другим, старик. Мне требовался доктор Гопци для прояснения всего этого, но доктор Гонци должен быть мертв. Другой доктор толкнул меня от Беркли к Канту. Плоть в постели была безымянной, интуитивно постижимой, и я должен был, самолично на нее наложившись, облечь ее в некий законный, то есть чувственно ощутимый феномен. Помните, я был пьян.
– Знайте, вас видно.
– Не сомневаюсь, – ответил я, начиная снимать свой, Лльва, костюм. В самом деле: в конце концов, за гобеленами вполне могли располагаться миниатюрные глазки для пустых глаз охотников и бражников.
– Наверно, и слышно тоже, – ответил я. Микрофон под матрасом готов впитать драму звуков. Я целиком и полностью оказался в ловушке, но сам начал этот процесс тем вечером в кампусе. Один плюс один равняется одному, когда имеешь дело с крупными преступлениями или смертными грехами. Разумеется, Катерина была в ужасе, в потрясении, в недоверии, в безмолвии, глядя на меня, стоявшего, наконец, голым, пьяным, мрачным.
– Знайте, вас слышно.
Голос сменил пленку.
– Нам придется дойти, – сказал я ей, – почти до самого предела. Доверься мне. Я не перешагну границу. Мы на сцене, вот и все. Спектакль закончится, когда дверь отопрут и нас выпустят.
Я провел рукой по панели управления, и свет погас. И птица где-то па полпути умолкла. Потом я очутился в просторной постели, вступил в короткую борьбу с Катериной, слишком слабой, накачанной транквилизаторами, не способной меня удержать. Причастие, которое мне пришлось выпить, было безусловно напичкано кантаридином или еще чем-нибудь, но истинным стимулятором служила мадонистая сучка, девушка без седла. То, что она начала, сейчас можно было закончить. Это она сейчас была в моих руках, растолстевшая. Катерина очень устало бездыханно протестовала, по я шептал ей на ухо: «Спектакль, спектакль». Вспомнил куплет графа Рочестера, однажды процитированный профессором Кетеки, фамилия которого, как я впервые понял, походила на Китти Ки: «Готов послать я быстрые приказы, чтоб гром и молния внизу загрохотали сразу». Я должен воздерживаться должен воздерживаться должен воздерживаться.
96
Новорожденный младенец Эдип (что означает «с опухшими ногами») был обречен на смерть, сброшенный с горы с проколотыми сухожилиями, но остался жить. В юности пустился искать счастья, убил незнакомца в нечаянной стычке, отгадал загадку Сфинкса («кто ходит утром на четырех ногах, днем на двух, а вечером на трех»), чудовища с лицом и грудью женщины, телом льва, крыльями птицы, которое съедало не давших ответа; избавил от него город Фивы, и граждане в благодарность женили Эдипа на овдовевшей царице. Через много лет Фивы постигла моровая язва, оракул потребовал изгнать из города неразысканного убийцу незнакомца, оказавшегося отцом Эдипа, после чего выяснилось, что он женат на собственной матери, прижив с ней четырех детей