Петрович ведь и управлял этим имением при жизни жены, ему ближе всего было стать опекуном будущего состояния сына. Сгоряча, в первые дни горя по смерти дочери, мать так и думала поступить. Все это было сделано на словах. Когда же прошла первая скорбь, часто сближающая, по общности своей, всех, ею пораженных, когда произошло затем первое столкновение, когда бабушка болезненно стала опасаться увоза от нее дорогого внука, единственную радость свою, тогда невольно стала настороже. Добрые люди, всегда охотно подливающие масло в огонь, укрепили ее в мыслях, что состоянием своим она может держать в руках зятя. Вся родня Арсеньевен отличалась, как мы сказали уже, своей правдивостью, исполнением данного слова и принятых обязанностей. Но эта же родня отличалась и вспыльчивостью, и упрямством, да и общим тогда на Руси свойством сильных, своеобразных натур — самодурством. «Не хотел, дескать, как я хочу, — ну, так не будет же и по-твоему». Должно быть, не мягко обошелся с бабушкой и Юрий Петрович, может быть, какой-либо выходкой он сам подкопал свое нравственное право. Ему нашептали, что бабушка хочет отнять у него имение, а бабушке, что Юрий Петрович уступил ей сына только временно, пока не заберет денежки в руки, а там и Мишу возьмет — значит, силу из рук нельзя выпускать. Вот бабушка и решила, что Юрий Петрович действиями своими утратил право на обещание, ему данное, да и для блага Миши надо ей поступить решительно. Она объявила, что если Юрий Петрович возьмет сына, то она лишит его наследства.
Пораздумав, Юрий Петрович увидел, что сына-то воспитывать не на что, что сделает его нищим, если заупрямится. Любящий отец победил в себе гордость обиженного человека — Юрий Петрович смирился, затаил злобу и для блага сына порешил оставить его до 16 лет у бабушки.
«Я сына моего, — говорит в драме зять теще своей, — не меньше вас люблю, и этому доказательство, что его уступил вам, лишился удовольствия быть с моим сыном, ибо я знал, что не имею довольно состояния, чтобы воспитывать его так, как вы могли».
Юрий Петрович, однако, сохранил за собой право следить за воспитанием сына и поставил условием, чтобы по вопросам о воспитании во всем обращались к нему. Но такое требование, конечно, на практике не могло быть выполнено. Где же было из Тульской губернии следить за тем, что делалось в Пензенской!.. Каждый приезд Юрия Петровича в Тарханы давал пищу новым неприятностям. Между тем, Миша стал подрастать, его повезли в Москву, и тут отец наведывался чаще. Он, по рассказам Зиновьева, наезжал в Москву из Кроптовки с двумя своими незамужними сестрами Натальей и Александрой. Останавливался он в особой квартире, не у Арсеньевой. Сын его навещал, особенно же часто проводил у него праздничные дни. Воспитатели, может быть, под влиянием Арсеньевой, говорили, что отец очень баловал сына и на него имел влияние недоброе.
Сын же крепко любил отца своего. «Папенька сюда приехал, — пишет он тетке своей в Апалиху, — и вот уже две картины извлечены из моего портфеля; слава Богу, что такими любезными мне руками».
Пошел наконец внуку и роковой для бабушки 16-й год. Подходил срок условию. Отец мог потребовать выполнения условий — отдачи ему сына обратно. Начались переговоры. Как раз в этом 1830 году Император Николай Павлович приказал (29 марта) закрыть Благородный Университетский пансион и переименовать заведение в гимназию. Лермонтов находился тогда в старшем отделении высшего класса. Он, как и многие другие, подал прошение об увольнении и получил его 16 апреля. Речь зашла о том, где продолжить воспитание Мишеля. Думали везти молодого человека за границу: бабушка мечтала о Франции, а отец о Германии.
Чем более приближалось время окончательной перемены судьбы Михаила Юрьевича, тем более обострялось взаимное нерасположение тещи и зятя. В Юрии Петровиче прорывалась накипевшая годами злоба и желание вознаградить себя за долгую разлуку с сыном; в Елизавете Алексеевне проснулся весь страх за потерю самого дорогого в жизни. Вся борьба между ними теперь сосредоточилась теперь на 16-летнем мальчике. К кому он прильнет? Кто одержит верх?.. Крепко ухватились обе стороны за ревниво любимого юношу. Добром это не могло кончиться. Кажется, каждый готовился выпустить его только с жизнью, но трагизм положения всей тяжестью давил молодого поэта. Конечно, он давно, как только стал мыслить, — а мысли зашевелились в нем рано — понял, что между его отцом и бабушкой что-то неладно. Он давно это чуял, давно страдал под этим сознанием. Положение высокоодаренного мальчика между аристократической бабушкой и редко видаемым, бедно обставленным отцом было тяжелое. Там где-то есть отец, появление которого в доме неприятно бабушке, но который ему мил и дорог, а здесь вокруг сына его — богатая обстановка, и любовь, и уход... Но почему же не любят того, кто ему так дорог? Почему он исключен из круга родных, почему он не может пользоваться тем же, чем пользуется сын?... Эта мысль, может быть, еще более привязывала мальчика к отцу. Он его жалел, а кто жалеет любя, тот вдвойне любит.
Все это, говорю я, давно чувствовал мальчик, но всех подробностей передряг и ссор он не знал или не знал их во всей ясности. Весь ужас положения ему не представлялся еще. Вероятно, и бабушка, и отец, оба любя его, берегли его. И вдруг все от него скрываемое открылось, страсти разнуздались, пошли взаимные обвинения, уличения и вечная апелляция к его чувству, к любви его, к долгу, к благодарности. Мальчик изведал страшную пытку — тем более страшную, что все его воспитание, любовь и баловство увеличили и без того в высшей степени сильную впечатлительность.
Неужели человек может быть так чувствителен, что всякая малость раздражает его?
Так в драме Заруцкий характеризует Юрия Волина, то есть самого Лермонтова. И точно таким же зыбким и раздражительным описывает 15 -летнего поэта в своих воспоминаниях Хвостова. Не следует забывать, что Михаил Юрьевич находился в это время в опасном переходном возрасте — от отрочества к юношеству, когда нервная система бывает особенно чувствительна. И вот в этот-то столь трудный период внутренней борьбы и развития пришлось бедному юноше испить чашу нравственной пытки.
Опять-таки в драме мы находим выражение того, как Лермонтов судил о своем состоянии. Он заставляет говорить о себе Юрия:
Помнишь ли ты Юрия, когда он был счастлив, когда ни раздоры семейственные, ни несправедливости еще не начинали огорчать его? Лучшим разговором для меня было размышление о людях. Помнишь ли, как нетерпеливо старался я узнавать сердце человеческое, как пламенно я любил природу, как творение человечества было прекрасно в ослепленных глазах моих? Сон этот миновался, потому что я слишком хорошо узнал людей...
... У моей бабушки, у моей воспитательницы, жестокая распря с отцом моим, и это все на меня упадает....
Очевидно, сын стал сильно льнуть к отцу. Бабушка жалуется на него поверенной своей:
Все там сидит, сюда не заглянет. Экой какой он сделался!... Бывало, прежде ко мне он был очень привязан, не отходил от меня, как мал был. И напрасно я его удалила от отца, там умели его уверить, что я отняла у отца материнское имение, как будто не ему же это имение достанется. Кто станет покоить мою старость? И я ли жалела что-нибудь для его воспитания? Носила сама Бог знает что, готова была от чаю отказаться, а по четыре тысячи платила в год учителю... И все пошло не впрок.... Уж, кажется, не всяким ли манером старалась сберечься от нынешней беды... Ах, кабы дочь моя была жива, не то бы на миру делалось.
Наконец вопрос для Михаила Юрьевича был поставлен ребром. Бабушка и отец поссорились окончательно. Сын хотел было уехать с отцом, но тут-то и началась самая тонкая интрига приближенных с одной стороны бабушки, с другой — отца. Бабушка упрекала внука в неблагодарности, угрожала лишить наследства, описывала отца самыми черными красками и наконец сама, под бременем горя, сломилась. Ее слезы и скорбь сделали то, чего не могли сделать упреки и угрозы, — они вызвали глубокое сострадание внука. Его стала терзать мысль, что, решившись ехать с отцом, покидая старуху, он отнимает у нее опору последних дней ее. Она дала ему воспитание, ей он обязан уходом в детстве, воспитанием, богатством, всем, кроме жизни, правда, но жизнь-то на что же?.. Ему казалось, что в несколько дней он приблизил бабушку к могиле, что он неблагодарен к ней... Свои сомнения он высказывает отцу. Отец же, ослепленный негодованием на тещу за ее непонимание его, за нанесенные оскорбления, да, может быть, и под влиянием интриги, подозревает в сыне желание покинуть его, остаться у бабушки. Семейная драма дошла до высшего своего развития. Что тут произошло опять, мы знать не можем, но только отец уехал, а сын по-прежнему оставался у бабушки. Они больше не виделись — кажется, вскоре Юрий Петрович скончался. Что сразило его — болезнь или нравственное страдание? Может быть, то и другое, может быть, только болезнь. А.З. Зиновьев будто помнил, что он скончался от холеры. Верных данных о смерти Юрия Петровича и о месте его погребения собрать не удалось. Надо думать, что скончался отец Лермонтова вдали от сына, и не им были закрыты дорогие глаза. Впрочем, рассказывали мне тоже, будто Юрий Петрович скончался в Москве и что его сын был на похоронах. Возможно, что стихотворение «Эпитафия», находящееся в черновых тетрадях 1830 года, относится к отцу.