С балериной они дружили с незапамятных времен – если можно считать дружбой совместные чаепития в столице и ежегодные умопомрачительные поездки на море, в военный санаторий по путевкам мужа – сам он предпочитал отдыхать у отца на Мещере.
Это была единственная близкая женщина из знакомых Елены Андреевны, и Елена Андреевна была единственной близкой знакомой балерины. Они как бы делали друг для друга исключение.
Они созванивались, Елена Андреевна подъезжала, звонила бронзовым колокольчиком. Дверь открывала высокая угрюмая домработница. Она проводила гостью через множество комнат с паркетными полами, с высокими сводчатыми потолками.
В кабинете хозяйки по углам стояли высокие, в рост человека антикварные вазы с искусственными, мертвыми пыльными цветами, на полках – дореволюционные костяные, в трещинках, пожелтевшие бюстики. Громоздился, на ножках в виде львиных лап, письменный стол, заваленный бумагами, раскрытыми томами книг. Все это, как водится, было покрыто слоем пыли. В такой обстановке было бы очень эффектно снимать мемуарный фильм о старейшей балерине отечественной сцены.
Они касались уголками накрашенных губ. Балерина выставляла на стол витую серебряную корзиночку с печеньем, шоколадными конфетами, коньяк, две серебряные чарочки. Домработница приходила, всегда чем-то рассерженная, со стуком опускала на стол крошечный серебряный подносик с дымящимся кофейником, чашку размером с ноготок. Перед Еленой Андреевной ставился высокий стакан с прохладной водой и вазочка с медом.
Балерина была старая, страшненькая: раздвигая плоские губы и показывая крупные плотные зубы, становилась похожей на улыбающуюся лошадь. Волосы она по привычке туго зачесывала кверху. Крупные желтые ушные раковины отягощались массивными серьгами, почти касающимися плеч. Шея у нее была худая, обвитая жилами, как веревками, ключицы широкие, сильные. И руки у нее тоже были сильные, жилистые, как у мужчины.
Но у нее еще со сцены сохранилась жеманная привычка скромной девочкой взглядывать на собеседника из-за опущенных тяжелых, будто наклеенных ресниц, пожиматься, точно ее щекотали. В середине разговора она сдвигала вперед большие плечи и вытягивала, как нежившаяся кошка, стройные сильные ноги.
Балерина по полчаса тянула коньяк из микроскопической чарки и говорила что-то о предстоящем сезоне в Гаграх (они намечали его зимой), о работе с тупыми толстоногими ученицами, о безмозглых мужчинках… Слушая ее, очень хотелось заплакать или заснуть.
– Всё молодеешь. Это у тебя который раз пластика? – вдруг просыпалась балерина.
Елена Андреевна делал вид, что не замечает бестактности. Вредная подруга гнула своё:
– С первого взгляда вижу, дамочек с подправленными хирургическим ножом носами и шеями. Маски, а не лица. Сидят, бедняжки, губы боятся разлепить.
На этот счет у Елены Андреевны было свое мнение. Красота и не должна суетиться: гримасничать, морщиться, подмигивать.
В последнее время темы разговоров приобретали направленность, которая и нравилась, и смущала Елену Андреевну.
«Он будет обязан тебе по гроб жизни, – убеждала балерина. – На всю жизнь станет твоим рабом. Читала про Клеопатру: смерть за одну ночь с царицей. Ты для него такая же царица.
Но чем ты его привяжешь? Квартира, и только квартира. Пять, ну десять лет еще твои. Кожа, грудь, шея – это предатели, враги номер один для женщины. Рано или поздно он уйдет к молодой, целлулоидной кукле… Квар-ти-ра. Он будет отрабатывать ее в поте лица.
Он – это Вовчик.
Елена Андреевна смутно помнила, в какой момент появилось такое судьбоносное явление, в ее жизни, как Вовчик. Осенним промозглым вечером сидели с балериной в уютном подвальчике, пили легкое, как лимонад, цвета расплавленного аметиста вино. Легкое-то легкое, но если за первой бутылкой просится вторая, потом третья…
К ним запросто подсел здоровенный, под два метра юноша с жиденьким хвостиком за плечами, с квадратным пикассовским торсом. «А вот и Вовчик, – нежно лаская его глазами, сказала балерина, – наша будущая гордость…» Она назвала какой-то вид спорта, кажется, плавание. Елена Андреевна, слегка под шофе, прищурившись смотрела на Вовчика и бесстыдно воображала его голым, мускулистым, масляно блестевшим от пота, совершающим извечный сладкий мужской труд над распростертым женским телом.