Но французские церковники, взявшие на себя столь деликатную миссию, совершали промах за промахом. Король был человеком крайне застенчивым, сдержанным и гордым, и когда он оправился, воспоминание о публичном раскаянии всякий раз жгло его мучительным стыдом. Но мало того, текст покаяния был напечатан и разослан во все церковные приходы Франции, дабы каждый священник мог из него соорудить проповедь, разукрасив ее собственными рассуждениями о грехе прелюбодеяния. Этот шаг церковных властей неприятно поразил многих разумных и богобоязненных подданных короля, которые полагали, что следовало позволить монарху покаяться частным образом, удалив от двора всех женщин сразу, и тогда история с мадам де Шатору не получила бы огласки. Как только король почувствовал себя лучше, одна из фрейлин по подсказке его исповедника положила вторую подушку в постель королевы. Пошел слух, будто королева снова принялась румяниться. Этой новости вызывали взрывы хохота при самом фривольном из дворов, где привыкли все обращать в шутку, а господин де Ришелье, стоявший на страже интересов мадам де Шатору, разумеется, не утаивал от короля причин всеобщего веселья. Однако в стране ко всей этой истории отнеслись совершенно по-другому. Молодой красавец-король был невероятно популярен, и французы пришли в отчаяние, узнав, что он умирает. Зато когда были получены утешительные вести, в Париже началось поистине невиданно бурное ликование — люди обнимались на улицах и целовали лошадей, на которых прискакали вестники из Меца. Тогда-то Людовик и получил имя «Возлюбленный». Но, радуясь за своего короля, подданные не забывали подчеркнуть и презрение к его любовнице, и стоило ей появиться на улице, как раздавался свист, улюлюканье, в мадам де Шатору летели тухлые яйца, словом, ее только что не линчевали. Совершенно разбитая, фаворитка слегла в постель.
Итак, в приемной короля хихикали придворные, духовенство и народ в лицо читали ему нравоучения — неудивительно, что Людовик позабыл все свои благие намерения. Теперь он прежде всего хотел показать, что не позволит водить себя на помочах, как младенца, и напомнить, кто в стране хозяин, а сверх того он отчаянно истосковался по мадам де Шатору. Вернувшись в Версаль, король первым делом послал за ней. Она лежала у себя дома, на улице дю Бак, объятая лихорадкой и гневом. Когда прибыл посланец короля, она решила несмотря ни на что поторопиться с воссоединением, встала, приняла ванну и собралась ехать — но силы оставили ее, она лишилась чувств и скончалась на месте от пневмонии.
В это время королю было тридцать четыре года.
Глава 2. Париж и мадам д’Этиоль
20-е годы XVIII века Париж мало напоминал теперешний. Не появились еще ни площадь Согласия, ни церковь Мадлен, ни улица Риволи; Лувр был в два раза меньше, чем сейчас; не были построены ни здание Эколь Милитер, ни Пантеон; не существовало моста между Королевским и Севрским мостами, больших магистралей, бульваров. Планировка города выдавала в нем разросшуюся деревню. В лабиринте узких улочек теснились дома богатых торговцев и пожалованных дворянством юристов, известных как noblesse de robe — дворянство мантии. Это сословие пользовалось крайним презрением старой феодальной знати — noblesse d’epee (дворянство шпаги). На улицах было еще больше шума и транспортных заторов, чем сегодня. Город утопал в такой страшной грязи, что невозможно было в дождь пробраться по Парижу, не извозившись по колено. Зато по окраинам этого средневекового городка богатые дворяне и купцы строили настоящий город-сад, les faubourgs — знаменитые парижские предместья, широкими улицами уходившие прочь из города. Дома предместий в ту пору, когда скверная погода и копоть еще не сделали своего черного дела, были бледно-медового цвета, и каждый стоял в обширном саду, где летом пышно цвели апельсиновые деревья и олеандры. При всяком, даже самом небольшом, доме имелась оранжерея. Набережных Сены еще не существовало, так что сады подступали прямо к реке, где стояли на якоре лодки и баржи, принадлежавшие хозяевам этих садов. Многие из тогдашних пригородных строений сохранились до сих пор, однако вряд ли прежние хозяева сумели бы их узнать — так затиснуты они многоквартирными домами постройки XIX и XX веков. Впрочем, некоторые их этих особняков, например, отель Матиньон, Бирон, Елисейский дворец, до сих пор сохранили свои сады, и по ним можно судить о виде остальных. А в XVIII в. от них было рукой подать до окружавших столицу лесов; урочище Ла Мюетт в Булонском лесу все еще относилось к числу королевских охотничьих угодий.
Жанна-Антуанетта Пуассон, будущая маркиза де Помпадур, родилась вовсе не под кровом одной из этих великолепных резиденций, а в доме на улице Клери, которая и сейчас находится в caмом сердце Парижа. Мать ее была красавица, а потому биографы нередко приписывали отцовство разным людям, но похоже, что муж мадам Пуассон и был настоящим отцом Жанны-Антуанетты. Во всяком случае он-то так и думал. Пауссон был жизнерадостным буржуа и служил поверенным в делах у финансистов братьев Пари, которые держали в руках всю экономику Франции. Семейство Пари играло в жизни мадемуазель Пуассон почти такую же важную роль, как ее собственная семья (а господина Пари-Дюверне даже числили среди ее возможных отцов), и питало к девочке глубокую привязанность. Господин Пари-Монмартель, крестный отец малышки, был придворным банкиром, Пари-Дюверне — главным поставщиком армии. Власть их почти не знала границ. Они могли поддержать или заморить голодом полководца с его действующей армией, привести к власти или низвергнуть любого политика. Сам король зависел от них, когда ему требовались на что-то крупные суммы денег, и прибегал к их услугам во всех финансовых операциях. Они не подчинялись никаким правительственным департаментам и постоянно отказывались от различных министерских постов, которые им предлагали. Говорили, будто братья Пари сказочно богаты, однако после смерти Пари-Дюверне осталось так мало денег, что в XIX веке вскрыли его гроб, чтобы проверить, не похоронен ли он в золоте. Разумеется, их называли жуликами, а то и похуже, но в итоге суд современников оказался к ним благосклонен. Маршал Мориц Саксонский, например, был самого высокого мнения о братьях Пари и говорил, что они полностью отдают себя служению отчизне; его они всегда безоговорочно поддерживали — отчасти, несомненно, потому, что он был этого достоин. Но хороши или плохи или, как большинство людей, и хороши и плохи, были эти загадочные братья Пари (их насчитывалось четверо, но только двое имеют отношение к нашей истории) — все равно, вверить управление всеми государственными финансами одному семейному предприятию было явной ошибкой. В частной жизни братья славились как покровители искусств, завзятые коллекционеры, они вращались в утонченном обществе богатых буржуа. С нескольких холстов того времени смотрят на нас их умные, внушающие доверие, добродушные лица, расшитые камзолы облегают их солидные фигуры. Наверное, приятно было находиться в обществе этих людей.