Он смотрит на меня в ожидании бурных протестов.
— А когда ей исполнится восемнадцать, — Фаусто продолжает, потому что я молчу, — я посвящу ее в искусство любви, как полагается заботливому отцу.
— Ты хоть раз в жизни можешь быть серьезным? — вяло спрашиваю я.
— Я серьезен. Абсолютно серьезен, дальше некуда. Во Франции отцы действительно любят своих детей! Именно поэтому мы великая нация!
— Они и сыновей своих любят? — насмешливо спрашиваю я.
— Их тем более!
— Твой отец наверняка изнасиловал тебя.
— Точно! В десять лет! А в двенадцать меня соблазнила моя мать. Это были незабываемые ночи.
Я затыкаю уши.
— У меня нет больше сил выслушивать этот бред. С тобой нет смысла разговаривать.
Фаусто сворачивает на улицу Брюнель. Заезжает на пустую стоянку. Обнимает меня.
— Не злись, моя ненаглядная Тиция. — Он целует меня в нос. — Что касается нашей дочери, то я соблазню ее всего один-единственный раз, а потом предоставлю это другим!
Я даю ему звонкую пощечину. Впервые в жизни. Я сама себя не узнаю.
Фаусто хохочет. Трогает машину с места. Его львиная грива сверкает в лучах заходящего солнца.
— Ты растешь над собой, малютка. Уже дерешься со мной? Такой я тебя еще не знаю. Это наводит меня на хорошую идею.
— Какую идею? — выдавливаю я.
Фаусто жмет на газ и летит в сторону Триумфальной арки. Обгоняет слева и справа. Все вокруг гудит, скрипит, визжат тормоза, и, когда мы, наконец, в этом шестиполосном хаосе сворачиваем на площадь Звезды, он снисходит до ответа:
— Мы ляжем в постель. Выпьем вина, которого нам дал с собой отец, и лежа обсудим проблему детей. Что ты на это скажешь, моя сладкая курочка? Быть может, мы найдем решение, которое устроит всех?
В постели мы проводим два дня.
Весь понедельник и весь вторник. Жаль только, дни не опасные. И хотя я обижена, меня терзают сомнения и гнев, но когда Фаусто старается, я не в силах устоять перед ним.
Я уже говорила, что в постели он преображается. Неожиданно становится таким же, как в нашу первую ночь: безмерно влюбленным, нежно-игривым, он чутко прислушивается ко мне, никакого эгоизма, ждет меня. Постепенно я вновь ощущаю себя женщиной.
Мы не одеваемся и пьем великолепное греческое вино. Отключаем телефон, слушаем оперные концерты по радио, читаем, купаемся, едим и занимаемся любовью, пока приятная усталость не погружает нас в глубокий сон. После шестинедельной засухи это восхитительно! Я кончаю три раза, Фаусто семь. Меня это удивляет.
Ведь Фаусто не любит прислушиваться к советам. После призывов его отца и напоминаний о супружеском долге моя надежда на ребенка была равна нулю. Но жизнь полна неожиданностей: Фаусто воспылал ко мне такой любовью, будто родители это ему запретили!
Но вот приходит среда, мы сидим за утренним кофе в нашей солнечной, обшитой деревом столовой, и все возвращается на круги своя. Его настроение вдруг резко меняется, Фаусто замыкается, улыбка окончательно сходит с его лица, и я уже опять «не хороша в постели».
— Все это было довольно мило, — сухо бросает он, потягивая свой только что выжатый апельсиновый сок, — но чего тебе не хватает, моя козочка, так это крепкого зада и приличной груди. Пойми меня правильно, с тобой всегда приятно, но все-таки ты недостаточно хороша в постели. Нет ядрености! Вуаля!
— Это смертельно? — спрашиваю я, разбивая яйцо. Фаусто вздыхает.
— Я не критикую, — он откусывает от свежего, теплого круассана, — я только констатирую. Разве нельзя высказывать вслух свои мысли?
— Можно. С завтрашнего дня начну усиленно питаться, прибавлю тридцать кило и прекращу лишь тогда, когда мне будет впору черная кружевная ночная рубашка, которую ты якобы купил для меня. Тогда я буду достаточно ядреной для тебя?
— Шуток не понимаешь! — Фаусто намазывает маслом горячий тост и с хрустом вонзается в него. — Это была всего лишь шутка!
— Пожалуйста, ответь мне на один вопрос, — подаю я голос через какое-то время. — Что стало с той архитекторшей по интерьеру, которая работала с тобой до нашего брака? Где она теперь?
Фаусто застывает. Опускает тост.
— Зачем тебе это? — отзывается он наконец. — Ты же ее вообще не знаешь.
— Да так. С кем она теперь работает?
— Понятия не имею. Она уехала из Парижа.
— И где же она?
— Эмигрировала. В Абу-Даби! Подлей, мне, пожалуйста, чайку, дорогая! — Он протягивает мне свою чашку. Его рука дрожит.
— С удовольствием. Тебе с молоком и сахаром?
— Только с молоком. Мерси.
— А как ее фамилия? — не отстаю я. — Чья?
— Твоей бывшей сотрудницы. Фаусто вздыхает.
— Понятия не имею! Забыл. Она вышла замуж за некоего господина Матена. Нет, погоди. Дюпона. Нет! Как же звали того парня? Убей меня, не помню.
— А как ее имя?
— Брижит, — резко бросает Фаусто.
— Ты с ней больше не поддерживаешь отношения?
— С какой стати! У тебя опять галлюцинации? Как тогда с Биби?
— Я слышала ваш разговор, — говорю я как можно невозмутимее, — в субботу ночью. У водопада. Тебя, твоего отца и Гелиоса. Это случайно не та Брижит, которую Мелина предпочла бы иметь в роли невестки?
Вместо меня?
— Детка, я не знаю, о чем ты! Я никогда не был у водопада. Ты слышала, как отец разговаривал с Гелиосом и Ганимедом. Он обещал вправить им мозги. И, очевидно, сделал это. Я был наверху, в нашей комнате. Прилег после ужина. Мне было нехорошо. Можешь спросить у матери, если не веришь!
Он простодушно смотрит на меня большими голубыми глазами. Кроткий агнец.
— У тебя, значит, нет давней подружки, от которой надо откупиться?
— Откупиться? — переспрашивает Фаусто, будто слышит это слово в первый раз. — За что?
— Это не та Брижит, которая постоянно звонит мне и требует, чтобы я исчезла?
— Разумеется, нет.
— Откуда такая уверенность?
— Потому что ее нет в Париже. Не будет она из Саудовской Аравии звонить в Европу.
— А кто же постоянно мучит меня по телефону?
— Не имею ни малейшего представления. Откуда мне знать?
— А кто забрасывает твоего отца анонимными письмами?
— Не знаю!
— Клянешься?
— Клянусь! — заявляет Фаусто и залпом допивает свой чай. — Кстати, давно хотел тебе сказать, от тебя так странно пахнет. Ты знаешь об этом?
Он морщит нос и принюхивается.
— У тебя новые духи?
— Нет.
Фаусто не отстает.
— Как-то ты нехорошо пахнешь.
— Чем это я, по-твоему, пахну? — спрашиваю я смущенно.
Он встает и наклоняется ко мне.
— Анисом! От тебя воняет анисом! Точно!
Я отрицательно трясу головой. Но Фаусто входит в раж.
— Может, это лак для волос?
— Я уже несколько дней не пользовалась лаком. — Фаусто твердым шагом направляется к окну и настежь распахивает его. Машет створками, будто от меня исходят ядовитые пары.
— Если тебе надо над кем-нибудь покуражиться, подыщи себе другую, хорошо? — Я встаю.
— О-ля-ля! С тобой никогда нельзя поговорить! К тому же, родная, когда я смотрю на тебя вот так, в профиль, знаешь, что мне бросается в глаза? Ты потолстела, но не там, где надо. У тебя появился кругленький животик!
— Еще есть претензии?
— Нет, только своим допросом ты не давала мне рта раскрыть. А я все утро хотел тебе сказать: сегодня я покупаю дом! Сейчас я уезжаю. Если все пройдет гладко, вернусь после обеда. Или раньше. Пожелай мне успеха.
— На какие деньги ты покупаешь дом? Я спрашиваю только потому, что на нашем общем счете ничего нет.
Фаусто колеблется.
— Не волнуйся. Я договорюсь с банком, — говорит он.
— Или ты уже продал авеню дю Мэн?
Фаусто потягивается, встает и потуже завязывает пояс своего голубого халата.
— Любовь — утомительная штука, — изрекает он, — целых два дня в постели. Я наверняка сбросил килограмма три. Как ты считаешь, дорогая? Я похудел?