Но губы девочки по-прежнему сжаты. И лишь когда бургомистерша почти скрывается из вида, Лизабет открывает рот и пронзительно кричит на всю площадь:
— Я очень сожалею, что вы дура!
Наконец начинает темнеть. Скоро загорится майский костёр. А уже можно надеть сандалии? Оказывается, нельзя! Мама не разрешает, подумать только!
— Дорогая Мадикен, если хочешь испортить новые сандалии в первый же вечер, тогда лучше всего надеть, их сегодня и побегать немного вокруг майского костра.
Мадикен уверяет, что будет очень осторожна. Разве можно испортить сандалии, если беречь их изо всех сил, как она и собирается сделать?
Но слова не помогают. Мама знает, как бывает на рыночном валу. Придётся всё-таки надевать старые ботинки. И не стоит больше говорить об этом, заявляет мама.
Мадикен понуро стоит передней, Мадикен, которой хотелось сразить своей красотой весь город. А времени умилостивить маму нет, потому что мама и папа ужинают сегодня вместе с друзьями в Садовом павильоне при гостинице и уже собираются ухолить.
— Пока, золотые мои бомбошечки, — говорит мама — Повеселитесь на славу у майского костра!
Да, легко ей так говорить! Мадикен злится и окончательно скисает. Вечер испорчен, думает она, и сердито спрашивает Лизабет:
— Зачем покупать сандалии, если нельзя их надеть, можешь ты мне растолковать?
— Не, не могу, — говорит Лизабет.
Она считает, что сестре следовало заблаговременно позаботиться об этом и попросить бога, чтобы он велел маме разрешить Мадикен надеть сандалии. А теперь слишком поздно.
— Она ведь уже в Павильоне, не может же бог идти туда спорить с ней о твоих сандалиях!
Мадикен фыркает.
— Не-е, не может, и вообще, даже если бы мы с богом захотели, чтобы я надела новые сандалии, а мама не захотела, всё равно мне пришлось бы идти к майскому костру в этих паршивых старых ботинках.
На некоторое время Мадикен погружается в размышления. Она размышляет довольно долго и наконец заявляет:
— Но я в них не пойду!
Когда Лизабет понимает, что сестра задумала надеть сандалии вопреки маминому запрету, она так пугается и восхищается, что от затаённого смеха у неё начинает булькать в горле.
— Тыс ума сошла! А вообще-то ума у тебя и не было! говорит Лизабет.
Но Мадикен не боится. Ведь мама ни о чём не узнает. К её приходу Мадикен уже заснёт, а чистые, красивые, новые сандалии будут стоять на полу рядом с кроватью. Ничего страшного. не случится, если она наденет их сегодня.
К майскому костру с девочками идёт Альва. Она не знает о мамином запрете, И поэтому за калитку Юнибаккена Мадикен выходит в том самом наряде, в каком и представляла себя. Зелёная шёлковая шапочка, красный пиджачок и новые сандалии, да, действительно, на рыночный вал направляется Гордая Дева Юнибаккена, которой будет дивиться весь город!
На валу к их приходу уже черно от народа, и первым Мадикен замечает, конечно же, Аббэ, которого, по-видимому, не пригласили в хорошее общество, тем лучше для него. Потому что в таком пиджаке, в каком Аббэ сюда пришёл, в хорошее общество вообще-то не ходят. Пиджак Аббэ велик, зато удачно прикрывает сзади заплатки на брюках — в этом его единственное достоинство. Но Мадикен безразлично, как одет её друг. Она считает, что он и так очень красив: светлые голубые глаза, белокурые волосы, торчащие во все стороны из-под кепки. Аббэ стоит на площади совсем один, и Мадикен радостно подбегает к нему.
— Как дела? — спрашивает Аббэ.
Напрасно Мадикен ждёт, чтобы он заметил её сандалии. Не помогает и то, как она переминается с ноги на ногу, стараясь привлечь к сандалиям внимание друга.
— Тебя что, блохи кусают? — вот и всё, что говорит Аббэ.
Да и никому другому тоже, кажется, дела нет до той удивительной обновки, которая красуется на ногах у Мадикен.
Наконец трубочист зажигает костёр. Потрескивая, он разгорается. Языки пламени вздымаются всё выше и выше в весеннее небо, люди ликуют, кричат «ура», а мужской хор поёт: «Ах, как майского солнца пре-е-красна улыбка!»
Любимая песня Мадикен! Особенно ей нравится тут один перелив, от которого просто замирает сердце. Огонь, песня и весенние сумерки — как сказочно прекрасно, чуднои печально может быть всё это! Мадикен до краёв переполнена чем-то. Чем? Она и сама не знает. Чем-то таким, что и названия-то не имеет.
Да ведь это та жизнь, которую она в себе чувствует, и в то же время не только жизнь, а что-то ещё. И вдруг она понимает — что именно. Раскаяние! Сандалии — чепуха, когда сама жизнь так велика, удивительна и прекрасна. Теперь Мадикен это чувствует и так раскаивается, что готова зареветь. Как она могла ослушаться маму? Завтра непременно надо попросить у мамы прощения! Но как ей дожить до завтра? Ей надо сознаться сейчас же, немедленно, хотя бы Альве. Альва умеет утешить, когда надо.