Он вопил и призывал на помощь то свою мамочку, то святую мадонну, но поскольку не появилась ни та ни другая, то на выручку ему наконец прибежали врачи, больные и его сотоварищи-санитары. Они уверяли главного врача, что я сумасшедший, и требовали надеть на меня смирительную рубашку. Трое или четверо из них, дрожа от страха, подбадривали друг дружку.
Я уже совершенно успокоился и посмотрел им в лицо. «Синьора спросила, найдется ли тут у кого хоть капелька сострадания. У этого человека не нашлось. А у вас оно есть?» Врачи рассмеялись, и больным тоже понравились мои слова. Я сразу понял, что тут хозяйничают санитары и все их терпеть не могут. И действительно, заведующий отделением, не теряя времени, позволил нам поговорить с раненым и, по-моему, даже ничуть не рассердился по поводу происшедшего.
Доктор Наварра оказался поистине красивым мужчиной. Достаточно было только поглядеть на него, чтобы понять, что это человек ученый, который никогда в жизни не держал в руках мотыги. Настоящий синьор. Он осматривал двух стариков и велел мне присесть.
Когда больные ушли, он подошел ко мне и в упор поглядел на меня.
— Так значит, ты — Джованни. Мне тебя, Джованни, хорошо рекомендовали. Говорят, ты парень смышленый. Что же ты умеешь делать?
Я не ожидал такого вопроса. Я умел доить коров, делать прививки плодовым деревьям, ездить верхом, варить макароны, огородничать. Но я не мог говорить об этом в комнате, полной книг, с человеком, который работал и зарабатывал не деревенским трудом. Наконец я набрался смелости и ответил:
— Единственное, что я умею хорошо делать, это быстро усваивать то, чему меня учат.
— Посмотрим, — сказал он.
Такой человек не мог терять времени и учить меня всему тому, чему я должен был научиться сам. Но я был уже не мальчишка и начинал многое понимать без объяснений. В Корлеоне Доктор был господом богом и имел много преданных ему людей, но он никому не доверял: он всегда думал, что они могут между собой сговориться. Я же в Корлеоне был чужаком. Должно было пройти еще немало лет, прежде чем кто-то начал вести со мной доверительные разговоры, делиться своими делами, приглашать к себе в гости. И в моем селении тоже было так: если нет возможности что-либо разузнать о человеке и его семье, ему нельзя доверять. Я мог рассчитывать только на Доктора, а он того и хотел.
Он сразу же нанял меня охранником, и я стал каждый месяц получать свое честно заработанное жалованье. Дело заключается в следующем. Когда у кого-то есть цитрусовая роща — на Сицилии ее называют «садом» — и он хочет обезопасить себя от воров и хулиганов, он нанимает сторожа. Но если этот сторож какое-то ничтожество, то это напрасная трата денег. Если же это человек, который способен заставить себя уважать, то за свой «сад» владелец может быть спокоен и днем и ночью: даже самый последний бродяга не осмелится не то что сорвать один мандарин, но даже помочиться под деревом в этой роще.
Мой хозяин был состоятельным человеком: у него было большое поместье и содержалось оно по всем правилам. Время от времени я являлся к нему в город, спрашивал, есть ли какие для меня новые распоряжения, прощался и возвращался в поместье. Жил я на первом этаже в доме у Бастиано Орландо, который был для Доктора тем, чем Старший для дона Пеппе. Я научился водить машину и получил разрешение на ношение оружия.
Доктор подарил мне пистолет. Он был немецкого производства, уж не помню теперь какой марки. Первый раз, когда я пошел прогуляться по центральной площади Корлеоне, ощущая под мышкой его тяжесть, я поистине был взволнован. Джованни Марино, который был со мной, стал смеяться и сказал, что я прижимаю его к себе так крепко, как мать новорожденного. Но через недельку я к пистолету привык. Я никогда не выходил без него, а ночью клал под подушку и во сне то и дело до него дотрагивался. Этот пистолет был мне как жена.
Самое интересное произошло в феврале. Доктор взял меня с собой в Палермо. В машине он сидел впереди с Винченцо Кортимильей, а я развалился со всем удобством, как граф, на заднем сиденье. Думая о том, что сейчас увижу море, я весь дрожал от волнения. Кортимилья, который об этом знал, то и дело говорил мне: «Ну, приготовься, Джованнино, оно покажется с минуты на минуту!» Доктор тоже надо мной потешался. Море я помнил прекрасно, но не знал, что оно, как человек, один день спокойное и веселое, а другой злое как бешеная собака. Мы увидели волны высотой со стену, они были очень страшные и так близко, что брызги долетали до дороги.
Кроме того, я еще никогда не видел порта. Такие большие баркасы, что я даже не мог себе представить, и так близко, что я мог дотянуться до них рукой. Они плясали на волнах, вверх-вниз, и иногда стукались друг о друга бортами. Я сказал, что, по-моему, они тонут. На переднем сиденье расхохотались, а Доктор, повернувшись к Кортимилье, сказал: