Муж унял жену. Я велел настелить свежей соломы и содрать с детей лохмотья. Тогда намазал их и напоил. И женщину тоже. Она их переодела и сама легла сбоку. Затем мы с газдой обкурили кучу дегтем и вышли на улицу.
«Ваше лекарство, — сказал Пиняшко, — так же пахло, как и то, что приносила Павлина».
«Кто?»
«Дочь моя. Та, которая сгинула. Может, слышали?»
«Слышал».
«Для кого было снадобье?»
«Для старшего. Он первый пострадал. Павлинка принесла водичку, и мы мазали. Дите в себя пришло. Но того лечения было мало. Доченька обещала еще принести, чтоб вылечить малого наверняка и чтобы на других не перешло. Хлопотала о его спасении да и сама пропала. На днешний день без следа…»
«Кто ей давал снадобье?»
«Не ведаю. Осталась пустая посудина…» — человек пошел в клеть и вернулся со стеклянным штофом.
К горлышку бутылки были привязаны три нитки — черная, белая и красная. Снова нитки. Три. Которая из них путеводная? И куда ведет? Я вытянул затычку — пахло керосином. Керосином на раках.
«Э, братец, — сказал я сам себе. — Ты думал, что знаешь толк в снадобьях здесь только ты».
«Что о детях скажете?» — Пиняшко повернул ко мне водянистые очи, в коих не было ни жалости, ни страха, ни интереса. Глаза рыбы, что взирает на мир сквозь воду, и сам взгляд ее — студеная вода. И из души сего мужика что-то вымыло всю живизну.
«Бог даст — оживет детвора. Коль завтра не будет улучшения, дай мне знать».
«Дорого возьмете за лечение?»
«Дорого, — сказал я. — Возьму с тебя зарок, что будешь делать так, как научу. И все будет в порядке».
«Пождите! — встрепенулся тот. — А что тогда с этими коробицами?» — учтиво тронул кончиком пальца бересту.
Каждый мастер уважает свою работу, какой бы она ни была. Я понимал бессмысленный вопрос убитого горем человека. Понимал я и присказки других таких русинов над новорожденным: «Еще один рот кормить, еще один зад паскудить». Понимал, но не прощал их глупости и малодушия.
«Зря, все зря, — возвращался он в реальность. — Не думайте, я не злой сердцем. То судьба злая. Куда ни глянь — клин. Три года подряд на нее тружусь, на белую безносую госпожу. А она берет и берет. Двух старших сыновей забрала… А Павлинку за что? За что сгинула голубиная душа? Один крестик после нее остался. — Мужик натруженными пальцами достал из кошелька медный крестик на кожаном шнурке. — Монах Клим говорит, что это точно самоубийство. И что Господь такую душу отталкивает от своей милости… А я не верю. Не верю и все тут. Зачем бы ей себя губить, молодой и здоровой? Голоднячка — дело другое… Она вообще ослепла. Кто на такую позарился? А нашей Павлинке чего не хватало? Девка, как головка сыра. Не то что Голоднячка слепоглазая, прости Господи…»
«И та пропала?»
«В тот же день, то бишь в ту же ночь. Обе к утру не вернулись… Мы через реку живем. Тогда вода упала, и Павлинка бегала к Голоднячке через брод. Утешала ее, говорила, что есть такое снадобье, от которого бельма сойдут, как пленка с яйца. И она его достанет. И брата бралась вылечить… Теперь нас некому успокаивать… Тепереча я сам, как посереди воды, над этими чертовыми корытами…»
«Не бери в голову, человече, найдем и твоим корытам службу», — молвил я.
Тогда научил его, как приспособить плетенки под рачевню, когда, как и где их устанавливать. Мы согнули обруч из вербы, приделали крест-накрест палки для крепления приманки. Сверху узел, к которому привязывают жердь. Ее поднимают из воды одним махом, чтоб раки не успели разбежаться. С той вершею мы двинулись к реке, чтоб найти подходящее место. И погрузили снасть в водоворот под сгнившим пнем.
«Долго не стоит держать корзинку в воде, — наставлял я, — ибо раки обглодают палочки дотла. Это такие прожоры, что будь здоров».
«А скажи-ка, мил человек, — понизил голос Пиняшко. — Если утопленник, не дай Бог, заляжет в такой колдобине, тогда что?»
«Что? Как доберется к нему стая раков, то обглодают за ночь до косточки».
Я пожалел, что сказал это, потому что у бедняги даже голова задергалась. Пришлось загладить его душевное волнение.
«Ты вот что… крестик тот сохрани».