Он в ужасном состоянии. Таким кошельком побрезговал бы и нищий попрошайка. Снаружи кожа поросла плесенью, местами побурела и даже побелела, а местами подгнила. Торопливо пытаюсь распутать завязки — нетерпение и страх подгоняют, требуют сделать это скорее, скорей. Не получается. За годы, проведенные в стене, кожа слиплась, спеклась в единую массу. Тогда я просто рву их, вытряхивая на землю содержимое тайника.
И тихо ойкаю.
— Это будет секрет. Только наш с тобой, — Риккардо хитро улыбается и выдвигает камень. В руках его скачет деревянный конь, совсем маленький, меньше ладошки, но как настоящий. Грива с черными волосами и звонкие копыта с крохотными медными подковками.
— Так нечестно, — говорю я и сжимаю кулак. — Не дам!
— Жадина.
— Сам такой. Твоя лошадь — плохая.
Он смеется, снимает с берета аграф, что держит перо и демонстративно кладет его в кошелек.
— Жадина, — повторяет брат.
Мне до слез жалко расставаться с сережкой, но так надо. В тайник прячут то, что дорого.
Я отдаю ему одну из двух сережек, что недавно подарил отец. Расстаться с двумя сразу нет никаких сил. Позже я совру, что потеряла ее, и нянька будет ругаться.
А еще позже, уже после внезапного отъезда Риккардо, я буду безуспешно искать тот самый камень, которым брат закрыл от посторонних глаз наш с ним секрет. Но так и не найду.
Сережка. Серебряная, с лазуритом. Совсем маленькая. В самый раз ребенку.
Позеленевший от влаги бронзовый аграф в форме головы льва.
Четыре крохотные медные подковки и горстка деревянной трухи.
— Я была права, — шепчу я, как безумная, сквозь подступающие слезы. — Твоя лошадь плохая, Риккардо. Видишь, от нее ничего не осталось.
Элвин
Первым, что я почувствовал, придя в себя, была боль. Мучительно ныл затылок. Казалось, на голову надели железный обруч с шипами по внутренней стороне, навроде тех, что можно встретить в арсенале любого уважающего себя пыточных дел мастера. И теперь невидимый садист закручивал винты, заставляя металлические шипы все глубже входить в кость.
Я застонал, попробовал ощупать рукой затылок и понял, что не могу этого сделать.
Я не мог пошевелить даже пальцем.
Следующим неприятным, но закономерным открытием стал кляп во рту. Я бы больше удивился его отсутствию. Единственный способ обезвредить мага — заткнуть рот и зафиксировать пальцы. Существует даже крайне гнусная разновидность казни — специально для чародеев, когда отрубают обе кисти, вырезают язык и отпускают жить дальше. Большинство кончает с собой уже в первый месяц.
В моем случае кляп был излишним — я работаю только через руки, но они решили перестраховаться.
Кстати, кто “они”?
Морщась от боли, я осторожно открыл глаза. В ушах шумело, перед глазами все двоилось, а невидимый садист вкрутил винт на обруче разом на пару оборотов. Я поморгал, дожидаясь, пока окружающий мир обретет резкость, и осмотрелся.
Помещение вполне соответствовало расхожим представлениям о пыточных застенках. Темно, мрачно, решетки и цепи. На стенах из необработанного камня чадят факела, в углу жаровня, на которой тлеют малиновые угли, рядом щипцы, плети и прочие малосимпатичные игрушки из арсенала записных садистов.
При попытке покрутить головой боль перетекла с затылка на виски, пульсируя в такт биению сердца, и я окончательно поставил себе диагноз “сотрясение мозга”. Потом поставил диагноз всей этой ситуации “полная задница”. Немного подумал, и поменял формулировку на такую, что заставила бы упасть в обморок иную чувствительную барышню.
Мне случалось попадать в плен, но, настолько беспросветного положения я припомнить не мог. Люди редко представляют себе истинные возможности хорошего мага, тем более Стража. А роль жертвы, когда знаешь, что контролируешь ситуацию и в любой момент можешь поменяться с тюремщиком местами, даже забавна.
Но тот, кто меня связал, определенно, разбирался в блокировке магических проявлений.
Память возвращалась рывками. Схватка у дверей гробницы, звезда Хаоса, безжизненный фэйри. Остальные события тонули в тумане. Я помнил, что собирался доставить Рэндольфа к его сородичам и улизнуть прежде, чем начнутся расспросы.
Нынешнее положение намекало: план потерпел полную катастрофу.
Так и знал, что пожалею об этом.
Некоторое время ничего не происходило. Головная боль постепенно отступала, в глазах больше не темнело. Я подергался на кресле, к которому был прикручен. Связать человека так, чтобы он не мог пошевелить и мизинцем в прямом, а не переносном смысле, довольно сложно, но меня обрабатывал настоящий профессионал. Руки заведены назад, почти вывернуты из суставов, каждый палец примотан к железной решетке, и примотан на совесть.