Сквозь слезы плохо видно, мир расплывается. Неужели все закончилось?
Как ответом “нет” место насильника занимает другой — низенький и плотный.
Я хочу умереть. Боги, дайте мне умереть!
Элвин
Истошный женский крик застал меня уже на подходе к разбойничьему лагерю. Я рванул со всех сил, протискиваясь сквозь заросли. Деревья расступились, и я вылетел на поляну. Закатное солнце освещало хижину и пару криво сколоченных сараев. У кострища сидело с десяток бородатых, замызганных хмырей, вооруженных чем попало. При виде меня мужчины заволновались и потянулись к оружию.
Большая ошибка. Безоружных я еще мог бы оставить в живых.
Сдавленные стоны подсказали, где следует искать пропажу. Франческа лежала на охапке сена, над ней сверху, слегка приспустив штаны, пыхтел здоровенный бугай. Она уже не кричала, только всхлипывала.
Опоздал.
В сарае находилось еще двое. Один удерживал тонкие запястья девушки, второй просто развалился рядом.
Нет, я не убил их. Только оглушил. Они не заслуживали легкой смерти.
Насильника все же проткнул шпагой. Побоялся иначе задеть девчонку. Громила захрипел и повалился на Франческу. Стащить его с несчастной получилось лишь со второго раза — подонок был тяжелым.
— Нагулялась? Посмотрела мир? — зло спросил я. И осекся, увидев ее лицо.
Беглянка мазнула по мне безумным, затравленным взглядом. От лифа платья остались одни лохмотья, под глазом чернел здоровенный синяк, руки и ноги также покрывали синяки и ссадины. Россыпь свежих мелких кровоподтеков — следы от пальцев, наливалась на груди.
— Франческа?
Она отшатнулась от протянутой руки и поползла назад, поскуливая, как дикий зверек. От ноги к кольцу в стене тянулась толстая, проржавевшая цепь, из тех, что надевают на каторжников.
Франческа доползла до стены, чтобы вжаться в заросший паутиной угол. Я подошел ближе, и она зажмурилась, попытавшись прикрыть от меня голову, словно боялась, что я сейчас ударю. Я опустился рядом, завернул девушку в плащ. Обнял, преодолевая сопротивление. Она сначала заверещала, потом успокоилась и поникла.
Пока я сжимал ее в объятиях, гладил по голове, по спине и пытался совладать с приступом гнева — тяжелого и темного, Франческа сидела обмякшей куклой — безучастная, словно все происходящее вокруг ее не касалось.
— Эх ты, — выдавил я. И замолчал.
Ни демона не умею утешать. В Братстве не принято утирать друг другу сопли. Покажешь больное место, и милые родственники с радостью поспешат по нему пнуть. От души.
Но кое-что я все же мог для нее сделать.
Я встал. Откатил троих ублюдков, чтобы уложить их рядом. Двое по-прежнему были без сознания. Тот, которому я проткнул легкое, еще дышал — тяжело и со свистом. Крепкий парень.
— Франческа.
Она не ответила.
Я взял девушку за плечи, тряхнул. Голова безжизненно мотнулась. Остекленевший, направленный внутрь взгляд мне совсем не понравился.
— Смотри! Нет, не надо уходить в себя, смотри на меня, смотри на них.
Казалось, она не слышала, тогда я потянул ее за волосы, принуждая поднять голову.
— Вспоминайте, сеньорита. Вы — Франческа Рино. Вы не склоняетесь и всегда даете сдачи. Вот трое подонков, которые сотворили с вами это, и они еще живы. Хотите, чтобы я сделал с ними что-нибудь в ответ?
Франческа молчала.
— Может простить их? Оставить, пусть живут? В духе квартерианских заповедей.
Если бы она сказала “да” или промолчала, я бы тогда, наверное, отпустил ее. Отправил обратно папаше Рино с письменным извинением и хорошим отрядом наемников для охраны.
Губы Франчески шевельнулись. В глазах зажегся знакомый огонек:
— Нет, — тихий шепот, похожий на шелест листьев.
— Не слышу. Громче!
— Дай мне кинжал!
Этого я не ожидал.
— Хочешь сама?
— Да!
Будь я проклят, если стану ее отговаривать!
Она медленно поднялась, цепляясь за мою руку. Сделала несколько шагов на подгибающихся ногах. Цепь волочилась за ней ржавой гадюкой и я подумал, что надо бы снять эту дрянь, но побоялся нарушить решимость девчонки. Позже.
Франческа остановилась над ублюдками. Помедлила и вдруг с каким-то исступленным, звериным рыком упала на колени. Кинжал взмыл в воздух, чтобы опуститься. Еще раз. И еще.
Кровь разлеталась ложилась брызгами на плащ и волосы, пачкала кожу. Лицо девчонки искажала безумная гримаса, но это было другое, правильное упрямое безумие, с которым встают, идут, живут и творят невозможное.
Я бы действовал по-другому. Не так отчаянно. С пониманием что и почему делаю. Месть лучше подавать охлажденной — истина, которую я усвоил очень рано.