Сам лорд-командор уже несколько раз пользовался находками Эммы и отзывался одобрительно, велев предоставить начинающему рунику все возможные материалы для исследований.
— Нельзя сказать, чтобы “случилось”. Но у меня есть к вам просьба, мисс Каррингтон.
— Личная? — изумилась Эмма.
— О нет, что вы. Я бы никогда не позволил себе такую наглость. Это… для нашего общего дела. Но работа столь сложная и опасная, что я могу только смиренно просить вас о помощи, никак не более.
Эмма почувствовала, как тает от тона, которым он произнес эти слова. Вопреки словам Найтвуда, что-то глубоко личное все же проскальзывало в его доверительной, чуть растерянной улыбке и заботе, с которой он произнес эти слова.
Она нужна ему!
— Что я могу сделать для… для Ордена?
Мужчина побарабанил пальцами по краю стола.
— Скажите, вы когда-нибудь были в Батлеме?
Батлемская лечебница для умалишенных смердела.
Госпиталь божьего слуги святителя Бартоломеуса, где мисс Каррингтон имела счастье трудиться два дня в неделю по вторникам и пятницам, тоже не благоухал розами. В больнице стоял запах болезни, вонючих мазей и травяных настоек и сырой штукатурки. Однако он был привычен и даже чем-то приятен. И уж, разумеется, не шел ни в какое сравнение с резкой до невольной слезы вонью, окружавшей здание Батлемской лечебницы подобно ядовитой кисее.
Батлем пах, вонял, смердел экскрементами хуже, чем деревенский нужник. К смраду от коллектора примешивалось амбре гниющего мяса, перебродивших до состояния однородной бурды помоев и полуразложившихся трупов.
Запах безумия.
Эмма побледнела, покачнулась и вынуждена была опереться о руку своего спутника.
— Аккуратнее, мисс Каррингтон, — предупредил Найтвуд. — Лучше дышать через рот.
Она так и поступила, но это мало помогло. Едкая вонь, казалось, вторгалась в тело через поры кожи, отравляя организм ядовитыми миазмами.
— О боги, как возможно было довести лечебницу до такого состояния? — прогнусавила Эмма, прикрывая нос платком. — Здесь же содержатся люди!
Гонфалоньер покачал головой.
— Это не совсем люди, мисс Каррингтон. А все свободные средства Ордена уходят на наше дело.
Второй вещью, поразившей Эмму, была ужасающая, застарелая грязь и разруха, царившие в лечебнице. Даже самая нищая ночлежка для рондомионских побирушек была чище. На полу и стенах то и дело встречались пятна, о происхождении которых не хотелось лишний раз думать. Вдоль коридора, нисколько не стесняясь присутствия людей, сновали жирные крысы, в углах белели клочья паутины, похожие на куски ветхой ткани.
А третьей стали звуки. Звериный вой, крики, в которых не было ничего человеческого и членораздельные вопли — имена святых и матершина, богохульства и плач “мама, мамочка” из-за запертых дверей, сливались в жуткую симфонию тоски и безысходности. И, если ступив на порог Батлема, мисс Каррингтон узнала запах безумия, то теперь она услышала его голос.
Они прошли по выстывшему коридору мимо запертых комнат, заполненных безумцами. Эмма бросила короткий взгляд сквозь зарешеченное окно и прокляла свое любопытство.
Когда они спустились по темной узкой лестнице, стало чуть легче. Сюда тоже долетали крики и проклятия, но расстояние глушило невыразимый ужас жалоб умалишенных. Здесь, в подвале, это можно было выносить. А к отвратительному смраду, как оказалось, человек способен притерпеться.
— Обычно мы держим его здесь, — сказал Найтвуд. — Но иногда переводим на первый этаж. По мнению управителя, пребывание там становится наказанием, но я не разделяю этой уверенности. Кажется, этот… эта тварь только развлекается, когда мы делаем так.
— На первый этаж? В общую палату? — содрогнулась Эмма, вспоминая случайно подсмотренный за решеткой ад — копошение изможденных тел в обрывках одежды, оскаленные хари, на которых не осталось ничего человеческого, и давящая, невыносимая атмосфера страдания, душевной муки за той гранью, что можно вытерпеть, не утратив рассудок.
Отчего-то особенно ей запала в душу молоденькая девушка — подросток, почти ребенок с привлекательным, но абсолютно пустым и равнодушным лицом. Она лежала на животе поперек кровати и теребила в руках трупик крысы — подол длинной рубахи заброшен на спину, в сумерках непристойно белеют обнаженные ягодицы.