— Ну, чего, песка, с чем будем кашу варить: с говядиной или со свининой? — Спросил я у моего хвостатого спутника.
Однако сразу заняться готовкой не удалось. Стоило нам подняться на Омкар, как раздался истошный женский визг. Около кунды сидели три тетки лет по тридцать, вооруженные кисточками и банками с краской. Дамы, видимо, собирались с утра пораньше подновить украшения на своем алтаре. Теперь они визжали так, словно каждой из них за пазуху залезла дюжина пауков.
Я удивился: конечно, одежда у меня — не для официального приема, но, что они, никогда мужика в плавках не видели? Однако, оказывается, столь бурная реакция относилась не ко мне, а к псу:
— Молодой человек, это ваша собака? — Спросила одна из теток, раньше других понявшая, что их вопли не заставят нас раствориться в воздухе.
— Наверное, моя. — Попытался успокоить я женщин. — А что?
— Она не кинется?
Пес, чувствуя, что разговор идет о нем, виновато уселся на собственный хвост.
— Зачем ему кидаться? — поинтересовался я у женщин.
— Все-таки уберите его! — Распорядилась тетка. — Здесь не место для собак!
Чего хочет женщина — того хочет Бог. Я оделся, упаковал рюкзак, и мы побрели в палаточный лагерь.
После "изгнания из храма" в душе остался неприятный осадок. По-моему, миролюбивый Зверя по определению не способен ни на кого кидаться. Особенно на совершенно не мешающих ему теток. Конечно, здоровенная псина, я таких раньше не видел. Не знаю, какой породы, смесь какая-нибудь… Я в собачьих породах не очень разбираюсь. Как-то не довелось. В детстве у меня была дворняжка по имени Джек. Прожил он с нами девять лет. Потом умер — что-то с почками у него было.
Воспоминания нахлынули внезапно, словно и не прошли годы с тех пор, как сидел я рядом с умирающим псом.
Джека мы, пацаны, подобрали на помойке. Мама разрешила поселить его в доме. Смешной щенок был: рыжий, как лисичка, веселый, готовый сутки на пролет играть. И потом, повзрослев, Джек оставался таким же приветливым и игручим. Умел подавать лапу, лаять по команде…
Когда он заболел, мы потащили его в ветлечебницу. Врач сказал: можно сделать операцию, но гарантии нет, да и проживет после нее собака лишь год-другой. Мама спросила, сколько стоит операция, услышала цену и побледнела.
Была весна девяносто третьего года. Ей, учительнице, задерживали зарплату, я учился в выпускном классе. Мы ели пшенку на воде и остатки дачных запасов.
Денег хватило только на то, чтобы купить несколько ампул обезболивающего.
Через неделю Джек уже не мог вставать. Гадил под себя. Сделает лужу — и смотрит виновато, из глаз слезы катятся… Ведь аккуратист был, чистюля. Пока был здоров, никогда не позволял себе напрудить в квартире…
Мама подтирала лужу, садилась рядом с ним, гладила его и плакала.
Я договорился в ветлечебнице, мне разрешили усыпить собаку дома. Пока мама была в школе, я сделал Джеку укол. Он уже не боялся шприца, привык, что после укола боль уходит. Даже пытался вилять хвостом, когда я "прицеливался" в исхудавшую ляжку. Под шерстью — одни кости, даже и не знаешь, куда колоть…
Потом я сидел рядом с псом, положив ладонь ему на шею, ощущая, как пробегают по собачьему телу последние судороги, как каменеют мышцы.
Маме сказал, что пес умер сам, что я пришел с уроков и нашел его уже мертвым.
После смерти Джека никого заводить не хотелось. Ни мне, ни маме.
Зверя, почувствовав мое настроение, подпрыгнул, положил мне лапы на плечи, улыбнулся жаркой пастью. Я легонько оттолкнул пса:
— Ладно, фигня все! Тетки — дуры! Пошли Олега искать.
В палаточном лагере я разжег огонь на первом попавшемся кострище и наконец-то приготовил кашу. Когда мы со Зверей, сытые и довольные, согревшись на солнышке, подремывали на спальнике, из соседней палатки вылез Шаман.
— Вау! Макс приехал! Клево! — обрадовался он. — А как ты нас нашел?
— Нормально. — Пожал я плечами
— Слышь, там у тебя заточить чего не осталось? — Поинтересовался Шаман.
— Ну, есть.
— Клево! Счас искупнусь, похаваю, и пойдем на ягию.
— Куда?
— На огненное жертвоприношение. Кто на него ходит — тому просад дают. Похаваем нахаляву. Тут знаешь как клево! Можно вообще жрачкой не заморачиваться. А ты на чем приехал? Вроде автобус вчера был.
— Я на Омкаре ночевал, но потом меня оттуда какие-то тетки прогнали. Им Зверя не понравился.
— А, это Раджана со своими матаджи! Самые благостные, типа.
Пока Шаман собирался, я решал задачу: ягия проводится на том самом Омкаре, откуда мы только что пришли. Если пес снова увяжется за мной, то гонять нас будут уже не три тетки, а цела толпа верующих. Как бы уговорить Зверю остаться в лагере? Интересно, он вещи охранять умеет? Вроде псина-то обученная…
Я забросил рюкзак в олегову палатку, скомандовал псу: "Стереги! Охранять!"
Он сразу понял, что от него требуется. Посмотрел на меня, склонив голову на бок, понюхал рюкзак и улегся у входа в палатку. А когда Олег сунулся было за какой-то забытой мелочью — зарычал. Тихонько, но очень даже внушительно.
— Э! Ты чо? — Испугался мой приятель.
Я рассмеялся:
— Теперь у тебя точно ничего не скрысит.
При свете дня Омкар выглядел еще более сюрреалистично, чем ночью. На увале толпилась добрая сотня народа, одетого по цейлонской моде позапрошлого века. Яркие сари или мешкоподобные цветные рубахи с широкими шароварами на женщинах, дхоти и юбки — на мужиках. Мужиков, правда, немного, в основном дамы от тридцати и старше. Украшения — кто во что горазд, лишь бы хоть немного напоминало Индию: тяжелые серебряные браслеты на руках и на ногах, многоярусные бусы, серьги размером с сотовый телефон. И тут же рядом — равнодушные сибирские сосны, деревянная православная часовенка с резными наличниками.
Когда мы пришли, торжество еще только начиналось. Вроде никто каких команд не подавал, но все расположились кольцом вокруг кунды, присели на принесенные с собой коврики.
Шаман хотел пробиться поближе к алтарю, но я не полез вперед. На меня напал приступ стеснительности: говорят, в чужой монастырь нельзя со своим уставом, а здесь — кто бы знал, какой устав, вдруг я опять что-нибудь не так сделаю. Однако остаться незаметным мне не удалось. Подошла женщина — из тех, утренних, помазала мне лоб какой-то краской. Улыбнулась, словно старому знакомому.
Зазвучали первые слова пушты. Читал тот нерусский мужик в очках, с которым я столкнулся вчера. Старательно выпевал незнакомые слова, со знанием дела славил богов. После каждой фразы зачерпывал что-то половником из расписной глиняной миски и лил в кунду, в костер:
— Ом! Ом намах Шива-я!
Шаман, взявший на себя обязанности добровольного гида, тихонько шептал мне на ухо:
— Это настоящий пуштарий. Посвященный в Индии. Прикинь — специально в Омск из Голландии приехал! Пойдем на арати, послушаешь, как поет! А счас он ги — масло топленое — льет. Самое святое оно в Индии, потому как из коровы. А потом все будут просад подносить, ты не теряйся, в костер можно не все конфеты кидать.
Я отмахнулся от приятеля, как от назойливого комара.
Было что-то в переливчатом речитативе такое, что заставляло слушать. Не понимая, не осознавая, просто отдаваться ритму:
— Ом! Ом намах!
Читал пуштарий долго. Стало жарко и душно. В воздухе чувствовалось приближение грозы. Временами налетал порыв ветра, прижимал к земле чадный дым. Тогда дышать становилось совсем уже нечем. Интересно, как мужик терпит рядом с огнем?